Что-то шевельнулось в стенном шкафу напротив кровати. Дверь медленно открылась под напором темноты. Нечто выскочило оттуда или еще таилось, выжидая удобного момента, определить он не мог. За дверью чернела бездна, прямо-таки глубокий космос. Силуэты висящих в шкафу пальто напоминали бестелесных людей.
Бегущие шаги в ванной.
Суетливый шелест кошачьих лапок у окна.
Он сел. Облизал губы. Хотел что-то сказать. Покачал головой. Минуло целых двадцать минут.
Слабый стон, далекий, затихнувший смешок. Вновь стон… где? В душе?
– Бет? – не выдержал он.
Нет ответа. Внезапно закапала вода в раковине, где-то открылось окно. Холодный ветер шелохнул тюлевую занавеску.
– Бет, – в тревоге повторил он.
Нет ответа.
– Мне это не нравится.
Тишина.
Ни движения. Ни шепотка. Ни паука. Ничего.
– Бет? – позвал он чуть громче. – Ты слышишь меня, Бет? Не нравится мне эта игра.
Молчание.
– Довольно, Бет, наигрались.
Дуновение ветра из окна.
– Бет? Отвечай же. Где ты?
Тишина.
– С тобой все в порядке?
Молчание.
– Бет?
Нет ответа.
– Бет!
Вдруг он услышал визг, вопль, крик. Тень надвинулась. Сгусток тьмы прыгнул на кровать. На четырех лапах.
– А-а-а! – вонзился в уши вопль.
– Бет! – вскрикнул он.
– О-о-о-о! – ответила черная тварь.
Еще прыжок, и она приземлилась ему на грудь. Холодные руки схватились за шею. Белое лицо надвинулось вплотную. Раскрылась пещера рта и провизжала:
– Хвать!
– Бет! – выкрикнул он.
И заметался, уворачиваясь, но существо вцепилось в него крепко. Бледное лицо, огромные глаза, раздувающиеся ноздри зависли над ним. И облако темных волос, подхваченное ветром. А руки вцепились в шею, а воздух, вырывающийся изо рта и ноздрей, был холоден, как лед. А тело давило на грудь, как могильная плита. Он пытался вырваться, но ноги пришпилили его руки к кровати, а лицо все смотрело на него, полное неземной злобы, такое странное, чужое, незнакомое, что он завопил вновь.
– Нет! Нет! Нет! Прекрати! Прекрати!
– Хвать! – изрыгнул рот.
Такого существа он еще никогда не видел. Женщина из будущего, из времени, когда возраст и прожитое многое переменят, когда сгустится тьма, скука все отравит, слова заглохнут и не останется ничего, кроме льда и пустоты, любовь уйдет, уступив место ненависти и смерти.
– Нет! О Господи! Прекрати!
Из глаз брызнули слезы. Он разрыдался.
Она прекратила.
Холодные руки ушли, чтобы вернуться теплыми, нежными, заботливыми, ласкающими.
Руками Бет.
– О Боже, Боже, Боже! – всхлипывал он. – Нет нет, нет!
– О, Чарлз, Чарли! Извини меня. Я не хотела…
– Ты хотела. Хотела, хотела!
– Да нет же, Чарли, нет, – она сама разрыдалась.
Спрыгнула с кровати, забегала по комнате, включая все лампы. Но ни одна не горела достаточно ярко. Она вернулась, приникла к нему, прижала искаженное горем лицо к груди, обнимала, гладила, ласкала, целовала, не мешала плакать.
– Извини меня, Чарли. Пожалуйста, извини. Это всего лишь игра!
Наконец он успокоился. Его сердце, еще недавно едва не выскочившее из груди, билось ровно и спокойно. Кровь не пульсировала в запястьях. Грудь не сжимало обручем.
– О, Бет, Бет, – простонал он.
– Чарли, – она извинялась, не открывая глаз.
– Никогда больше такого не делай.
– Обещаю, клянусь.
– Ты уходила, Бет, то была не ты!
– Обещаю, Чарли, клянусь.
– Хорошо.
– Я прощена, Чарли?
Он долго лежал, прежде чем кивнул, словно ему пришлось всесторонне обдумать принятое решение.
– Жаль, что все так вышло, Чарли. Давай спать. Можно мне выключить свет?
Нет ответа.
– Мне выключить свет, Чарли?
– Н-нет. Пусть еще погорит, – ответил он, не раскрывая глаз.
– Ладно, – она прижалась к нему. – Пусть погорит.
Он шумно вдохнул и внезапно задрожал всем телом. Дрожь не отпускала его добрых пять минут. Все это время она обнимала, гладила, целовала его, и в конце концов он затих.
Часом позже она подумала, что он заснул, встала, выключила все лампы, кроме одной – в ванной, на случай что он проснется и захочет, чтобы горела хотя бы одна. Когда она вновь залезла в постель, он шевельнулся.
До нее донесся его голос, испуганный, потерянный: «О, Бет, я так тебя любил».
Она тут же заметила ошибку.
– Неправильно. Ты так меня любишь.
– Я так тебя люблю, – эхом отозвался он.
На следующее утро он намазал маслом гренок и посмотрел на нее. Она сосредоточенно жевала бекон.
Поймала его взгляд, улыбнулась.
– Бет.
– Что?
Как ему сказать ей это? Внутри у него что-то изменилось. Спальня казалась меньше, темнее. Бекон подгорел. Гренок обуглился. У кофе был неприятный привкус. Бет сидела такая бледная. А биение его сердца напоминало удары уставшего кулака о запертую дверь.
– Я… – начал он. – Мы…
Как ему сказать, что он боится? Что внезапно он почувствовал начало конца. Того самого конца, после которого не будет никого и ничего, во всем мире.
Рэй Дуглас Брэдбери
Бритьё по высшему разряду
Он въехал в город, двигаясь на восток и паля из пистолетов в синее небо. Между делом застрелил курицу, которую тут же втоптали в пыль копыта его лошади, а потом с гиканьем перезарядил обойму и, как был, с рыжей, колючей трехнедельной щетиной на физиономии, поскакал в салун, оставил лошадь на привязи и, не расставаясь с дымящимися пистолетами, прямиком направился к стойке бара, где с неудовольствием изучил в зеркале свое закопченное солнцем отражение, прежде чем потребовать стакан и бутылку виски.
Бармен из-за стойки придвинул к нему и то, и другое, а сам ретировался.
Посетители перебрались в другой конец зала, поближе к закускам, и разговор заглох.
– Что, языки проглотили? – вскричал Джеймс Мэлоун. – А ну, всем базарить и кутить! Кто не понял, тому вышибу остатки мозгов!
Все сочли за лучшее изобразить базар и кутеж.
– Так-то лучше, – сказал Джеймс Мэлоун, опрокидывая в себя очередной стакан.
Распахнув ногой створки двери, отчего по салуну пронесся сквозняк, он вышел тяжелой слоновьей поступью в уличные сумерки, где местные жители, возвращавшиеся домой с рудников или горных выработок, привязывали лошадей к видавшим виды столбам.
Напротив салуна располагалась парикмахерская.
Прежде чем перейти через улицу, он проверил спусковые крючки, понюхал отливающие синевой пистолеты и сладостно крякнул от порохового запаха. Тут ему на глаза попалась валявшаяся в мягкой пыли жестянка, в которую он на ходу с оглушительным хохотом вогнал три пули, отчего лошади вдоль всей улицы нервно шарахнулись и начали прядать ушами. Для верности передернув затворы, он пнул сапогом дверь парикмахерской и увидел очередь. Во всех четырех креслах, с журналами в руках и уже намыленными щеками, сидели клиенты, ожидая, пока их обслужат, а в сверкающих зеркалах отражалось спокойствие, изобилие пены и безмолвное проворство брадобреев.
