Панас вышел во двор, строго прикрикнул на собаку, чтобы заткнулась, а то в ушах и так звенит. Упругие струи дождя вымочили его мгновенно, что радости, понятное дело, не прибавило.
— Эй! — с угрозой в голосе крикнул он в темноту. — Кто там шастает по ночам? И какого лешего вам, супостатам, надобно? Чего честных людей беспокоишь? Сейчас как обухом по башке огрею, мало не покажется!
Угроза возымела почти магическое действие. И без того перепуганный внезапным купанием дед окончательно потерял голову и, во избежание дальнейшего членовредительства, завопил что есть мочи первое, что пришло в голову:
— Умертвие! Умертвие в селе!
— Батюшки, умертвие… — горестно всплеснула руками Параскева. Ноги ее подкосились, и она чуть не села в грязь от расстройства, но Панас успел поддержать обмякшую супругу за локоток, не дав свершиться ее падению.
— Сейчас я этому умертвию покажу, как по ночам по селам шляться. Я уж его топором так отхожу — век меня помнить будет.
Дед Налим запаниковал еще больше, заскреб слабеющими руками по скользкому берегу, роняя в воду изрядные порции земли, но воронка от магического снаряда получилась знатная, зарыть ее не один дед понадобится.
— А-а-а! — завопил благим матом Налим, понимая, что жизнь его только на тонком волоске теперь и держится.
— А-а-а! — страшно заорал голова и пошел в атаку с топором в руке.
— А-а-а! — испуганно голосила Параскева, которая даже со скалкой воевать с умертвием опасалась, но еще больше боялась остаться вдовой смелого и очень воинственного мужчины.
— Ой-й-йе! — вскрикнул Панас, поскальзываясь на грязи, и ухнул в новоприобретенное место выгула водоплавающей птицы.
— Убью-у-у! — истерически взвыла женщина, подхватила чудом уцелевшие при пожаре вилы и кинулась воевать умертвие в полной уверенности, что за мужа можно уже начинать мстить.
В самом деле, когда человек только что сразил врага, не станет же он так выражать свою радость?
Жена головы била наотмашь и наугад, в темноте не очень-то и сориентируешься. Должно быть, поэтому первые же два удара плашмя пришлись по затылку Панаса, третий просвистел над ухом оторопевшего от такого напора Налима, а четвертый угодил ему прямо по лбу. Оба мужчины звучно булькнули, глотнули воды, закашлялись и забили руками еще активней. Женщина восприняла интригующие звуки из ямы как недовольное шипение монстра, приободрилась и повторила экзекуцию.
— Сдурела баба! — возмущенно пробулькал Налим.
— Но-но, — возразил голова, отплевываясь и из последних сил стараясь удержать стремительно слабеющее тело на плаву. — Прошу… не рассуждать… по поводу… моей жены… свою заведи… и… критикуй.
— С радостью, — судорожно прохрюкал дедок. — Боюсь, не успею… Твоя… ща… нас… ухандокает.
Панас тоскливо понял, что дед таки прав.
— Параскевушка! — взмолился голова. — Что ж ты нас… так больно… бьешь… Потонем же!
Жена головы ахнула. Голос мужа она всегда узнавала, даже когда его обладатель находился в изрядном подпитии и буробил не пойми что сорванным от застольных песен басом.
— Панасушка, ты ли это? Живой? — всхлипнула женщина, не чаявшая увидеть супруга живым.
— Твоими стараниями скоро потонет! — вклинился дед Налим. — Это ж надо так мужика не любить, чтоб ему весь лоб вилами отбить! Шишек столько-ни один картуз не налезет, а косынка топорщиться будет.
Параскева всплеснула руками. В свете молний в своей белой ночной рубашке она смотрелась как привидение или гигантская птица с крыльями-платком. Женщина заметалась по двору в поисках подходящего инструмента, дабы извлечь собственного мужа из ямы. Обнаружилась старая оглобля, служившая замечательной подпоркой под веревку с бельем. Женщина радостно вскрикнула, схватила находку и с размаху сунула ее в яму. Лоб деда Налима тут же украсила очередная шишка, и он зарекся впредь давать бабам советы; все равно ведь извратят, а в дураках ты же и останешься. Панас умудрился-таки ухватиться за предложенное спасательное средство, но ливень сделал деревяшку скользкой, как кусок мыла. К тому же Параскева, хоть и крутится по хозяйству день-деньской и сила в руках имеется, все же с мужчиной не сравнится. Покряхтела она, упираясь ногами в скользкий от воды грунт, подергала за оглоблю до подозрительного хруста в спине, да и бросила — не сдюжит.
Панас плюхнулся обратно, чуть не утопив при этом вынырнувшего Налима. Параскева шлепнулась на зад и заголосила, как по покойнику:
— Да на кого же ты меня покинул?! Что же я без тебя, родненький, де-э-элать буду?! Остаюся я одна, сиротинушка…
— Хорошо кричит, — искренне восхитился таланту плакальщицы дед Налим. — Душевно выводит. Однако, голова, надо думать, утопнем мы.
— Хорош нас заживо хоронить, — сурово отрезал Панас, хотя комплимент жене воспринял благосклонно, словно ему самому похвалу сделали. — Нам помирать никак нельзя. Надо еще замуж ведьму выдать.
Налим притих, оценив масштаб дум головы. Вот ведь каков, сам топнет, а о других не забывает.
— Параскева! — крикнул дед. — Ты там брось голосить, не померли еще, значит, жить будем! Найди-ка быка там, лошадь или еще какую скотину, надень на нее ярмо да веревку привяжи покрепче. Кинь кончик нам, авось выберемся из ямы проклятущей.
Идея была хорошей, Параскеве сразу понравилась, и она, вытерев слезы платком, побежала искать тягловую силу. Но вот беда — и бык и лошадь ночевали у соседей, сарай-то сгорел. Полубезумный взгляд женщины выхватил из мрака капитальную будку дворового кобеля, чья морда раздобрела на хороших харчах крепкого хозяйства, и весил пес не меньше самого хозяина подворья. Недолго думая Параскева отвязала собаку, кинула конец цепи мужу и пригрозила кобелю вилами, чтобы тот не смел отпираться, а тянул что есть мочи. Пес принял беду хозяев близко к сердцу и рванул так, что пласты земли и комья из-под мощных лап полетели в разные стороны. Женщина сразу была опрокинута навзничь, сверху по ней резвым галопом проскакал кобель, оставляя на уже далеко не белой рубашке грязные следы.
Панас умудрился ухватиться за конец цепи и сделал это в темноте, что лишний раз доказывало: жизнь заставит — таланты появятся, а вот то, что он намотал цепь на руку, было ошибкой. Резкий рывок пса выдернул несколько обалдевшего от такого поворота событий мужчину из ямы, как пробку из бочонка пива, которое сначала долго грели, а потом еще трясли. Голова сначала взлетел над будущим прудом для птицы, обозрел собственный двор, так сказать, с высоты птичьего полета, нашел, что в неверном свете молний все равно ни черта не видно. Затем приземлился на Параскеву, которая только умудрилась подняться на карачки, с воплями протащил ее по земле до ближайшего поверженного хрена и умчался в ночь, влекомый одной собачьей силой.
