— Тихонько, тихонько, — шептал он, когда конь спотыкался в очередной раз. Он гладил Санела по шее. Нужно остановиться, думал он, нужно дать лошади отдохнуть. Но враги — Гончие — они оправятся, вышлют вперед разведчиков, раз дождя больше нет. Нет, отдыхать было не время. Голова его кружилась, он не мог нести девочку, да тут еще и боль… Все же конь, если они его слишком замучат…
— Стой, — сказал он и, опустив поводья, остановил Санела плечом, похлопал по опущенной шее. — Тпру, мой мальчик, отдохни пока.
Санел переступил с ноги на ногу и пошел, раздраженно оттолкнув его в сторону. Он сделал несколько шагов. «Там, видимо, более ровный участок», — подумал Джерик. И тут он увидел, что задние ноги коня подламываются.
— О господи, — пробормотал он и рванулся за Санелом, чтобы остановить его, но конь дернул головой, сделал, пошатываясь, шаг и еще три, прежде чем его правая нога не вильнула и не согнулась. Привязанная к лошади девочка изо всех сил старалась удержаться в седле. Джерик пополз за ней, когда конь упал и задергал ногами. Он вытащил нож и обрезал веревки, которыми она была привязана к седлу. Он попытался оттащить ее от лошади, старавшейся встать на ноги. Неожиданно хлынуло много крови, лошадь заржала от боли. От упавшего ребенка он кинулся к бившейся на земле лошади. Он обхватил Санела за шею, чтобы он не раскрыл еще больше свою рану. Лошадь затихла, и Джерик, который не плакал, когда хоронил товарищей и своего лорда, прижался к плечу Санела, гладил его шею и чувствовал, что сердце его разорвалось, как и сердце коня, и не только из-за него, но из-за всего остального, из-за выбора, который он сделал. Ведь из-за этого погибло последнее существо, которое он любил.
«О господи, — думал он мрачно, — ведь дальше уже некуда».
Потом он подумал, что сдаются только дураки, что ему, возможно, удастся как-нибудь зафиксировать повязку на ране, может ему удастся спасти лошадь, и если Гончие их не найдут…
Но Санел опять стал биться, поднимать голову и бессмысленно стучать челюстью по камням. Джерик выругался, крепко ухватил его за шею и сжал зубы от боли, которую причиняло ему сопротивление коня. Он старался утихомирить его, разговаривал с ним, поглаживал в спокойные минуты, и когда наконец понял, что сомнений нет — Санел умирает, он сделал ему единственное благодеяние, какое мог оказать в эту минуту.
Он сидел, залитый кровью, и когда поднял запачканное лицо, то встретил глаза девочки, с ужасом смотревшей на него.
— У меня не было выбора, — сказал он и убрал нож. — У меня не было выбора.
Она издала полу задушенный звук, покачала головой и попятилась.
— Подойди, — сказал он и, потянувшись к ней, опять выругался, так как боль в боку опять пронзила его. — О господи! Ну подойди же!
Он встал на колени, потом на четвереньки и попытался схватить ее, но она вскочила и ударила его. Он все же схватил ее, прижал к себе и не отпускал, пока боль не утихла и он мог вздохнуть. Потом он потрепал ее по щеке окровавленной рукой.
— Послушай, — сказал он быстро, стараясь убедить ее, — они идут, понимаешь? Они близко, тебе придется теперь идти пешком. Я не могу тебя нести.
Она задохнулась и вцепилась в рукава его кожаной куртки. Слезы текли по ее лицу градом. Он держал ее за руку, боясь, что от испуга она может убежать, но она повернулась и послушно пошла по каменистой тропе, примеряясь к его шагу.
Отойдя на значительное расстояние от того места, где оставил коня, он вымыл руки и лицо в маленьком ручейке, вымыл подол ее верхней юбки, а потом умыл ей лицо, пригладил мокрыми руками ей волосы и постарался холодными руками остудить ее горячий лоб. У него снова открылось кровотечение. Когда он осмотрел рану и увидел, что повязка насквозь промокла, его опять охватил страх.
Он ей об этом ничего не сказал. Не сказал и о том, что когда оглянулся назад, на тропу, по которой они шли, то увидел кружившихся над ней черных птиц. Было совершенно ясно, что ализонским Гончим ничего не стоило выйти на их след.
— Пойдем, — молвил он, встал и широко расставил ноги, чтобы удержать равновесие. Он протянул ей руку и удивился тому, что она взяла ее и оперлась, чтобы встать на ноги. Руки его она больше не выпускала. Шаги их то сближались, то расходились. Они шли, как два пьяных солдата: — он — в боевом вооружении, она — в рваном платье, бормоча что-то в бреду, временами вырываясь вперед. Шла в туфельках, превратившихся в сплошные обноски.
«Дурак», — думал он, пока они долго шли по низменности. Он взял с собой меч, и щит болтался у него за спиной, а остальное вооружение и флягу он в горячке оставил рядом с Санелом. Он шел по вражеской территории с больным ребенком, а при нем не было ни фляги, ни еды, ни части вооружения, но он, правда, и не смог бы унести такой вес. Меч болтался на боку и ударял по ногам, ремни перекосились, а шлем давил голову. Его надо бы снять да повесить вместе со щитом, но не было сил поправить что-либо, не было ничего, одна боль, то ослабевавшая, то усиливавшаяся. Он шел, закрыв глаза от слепящего солнца, и вставал на колени, и прислонялся к какой-нибудь скале или к одинокому кривому дереву, а потом, опираясь на них, опять поднимался на ноги.
«Нет фляги.
Не отходи от ручья.
Останься возле воды.
Продолжай идти».
В моменты возвращения сознания он заметил, что небо стало темнеть, потом вроде бы засверкали звезды. Один раз он упал и поднялся, опираясь на скалу. Упал и во второй раз. Девочка трясла его и плакала над ним. Он опять поднялся. Ничего больше он не помнил, одна только боль да дорога, шедшая куда-то вниз, да девочка, державшая его под руку. Потом она, взяв его за пальцы, как ребенок, тащила его куда-то, словно знала, куда им надо идти.
Потом мир опять закружился вокруг него, потом опять были звезды над головой, и опять скалистая местность и палящее солнце, и чайки, кружащие над ними.
Теперь внизу было море. Он шел по течению реки, и она привела его к краю земли, к краю мира. Побережье — это, как он думал — дорога, которая выведет его к югу, в Джорби. В голове у него после сна немного прояснилось.
Лежа на траве, он сделал вдох. Девочка, свернувшись клубочком, лежала у него под боком. Он похлопал ее по плечу.
— Маленький кролик. Проснись. Проснись, — это что, его голос, такой слабый? — Нам пора идти.
Она подняла голову и, опершись на руку, посмотрела вниз. Челюсть ее безвольно отвисла, большими глазами она смотрела на пробуждающийся день. Потом она встала и пошла без него, пошла, как лунатик.
Она не помогла ему. Ему было трудно. Он поднимался на ноги постепенно. Боль ослепляла его, голова кружилась. Шатаясь, он последовал за ней. Он уже не думал, куда он шел, он лишь чувствовал, что шел в правильном направлении, к морю. «Иди за чайками», — думал он. Птицы выдали его, и птицы же вели его. Черные и белые. Иди за рекой, иди, пока она не впадет в море, соленую воду за горами.
