А остальные верховные дары Аккалабата с самого утра забились в кусты. То есть это у них называлось «обеспечивать безопасность Ее Величества и ограждать ее от излишних волнений». «А ты, Кори, — напутственно похлопал его по плечу старший дар Фалько, — иди, разбирайся с этими полоумными. Не зря же ты на Когнате учился. Мы в тебя поверили, сынок, а доверие нужно отработать». Кори и пошел. Как дурак, по мнению Медео. И сидел там, наверняка, ничего не понимая.
Нашел Кори в библиотеке. Тот угрюмо оторвался от многостраничного документа, сброшюрованного в папку с вензелем Конфедерации, влупил кинжал ему в самую сердцевину и кратко изложил Медео его содержание. Нам предлагают оружие. Такое, как у них. Скорчеры, парализаторы. Даже военные корабли. Нужно будет пустить конфедеративных инструкторов. Закупить запчасти и боеприпасы.
— Кори, ты обалдел?
— Нет. Я им отказал. Через два дня прилетает лорд Дар-Халем. Они с меня слезут и попытаются усесться ему на шею. Помнишь, как ты улетел в болото, когда потребовал в семилетнем возрасте папиного умбренского жеребца и он тебе дал?
— У меня до сих пор все тело ломит. При одном только воспоминании. И смесь болотной жижи с лягушачьим пометом — не самое лакомое яство на Аккалабате, можешь поверить.
— Верю-верю. Сам-то не пробовал, — усмехнулся Кори. — И в лоб копытом — это твой единоличный опыт. Ты у нас уникум.
Полет вверх тормашками с лошадиной спины в вонючую протоку — не лучшее детское воспоминание Медео (синяк на лбу багровел неделю, а камышиный пух пришлось доставать из самых неожиданных мест), но он был рад, что удалось хоть чуть-чуть развеселить брата. «А Кори, наверное, радуется, что ему удалось хоть чуть-чуть поднять мне настроение», — подумал Медео, и на душе у него снова стало скверно. Но брат, по крайней мере, не лез со своими соболезнованиями, как каждая дар-пассеровская сволочь, попадавшаяся навстречу, и Медео молча просидел в библиотеке напротив него до вечера. А когда Кори уснул, уронив голову на руки, просто нагнулся над ним, ослабил завязки на ораде, подоткнул полы и вышел.
* * *
И вот теперь эта разукрашенная образина широким жестом предлагает нам корабли на орбиту.
— Эй, Ваше Лордство! Ты меня понял? Способен донести информацию до ушей своего братишки?
— Нам не нужно ваших кораблей. Нет ни малейшего желания всю жизнь таскать ментошлемы.
— Кто тебе их даст? Ты всю жизнь потратишь только, чтобы научиться ими пользоваться! Выше меня в два раза, а ума не нажил. Говорят же тебе: для за-щи-ты.
— Почему? С какой целью?
— Не знаю, — кажется, что Хорт пренебрежительно пожимает не только плечами, но носом, подбородком и даже макушкой, которая действительно находится у Медео в районе подмышек.
— Это не ответ.
— На Хортулане это ответ. Нормальный, не хуже любого другого.
Черный, сужающийся к концу меч, описав в воздухе широкую дугу, врезается в каменную кладку прямо перед носом у императора. Тот удрученно вздыхает.
— Дикость это, лорд Медео. Тебе добро делают, а ты…
— Мне не нужно твое добро, за которое непонятно чем придется расплачиваться.
— Тебе не нужно — другим пригодится. Не решай за всю планету, — вид у императора усталый, будто ему бесконечно надоело препираться по столь незначащему вопросу, как выживание целой разумной расы.
— Ты не уйдешь отсюда, пока не дашь вразумительного ответа. По крайней мере, такого, какой я пойму.
— Ну, замки… — медленно говорит император, пытаясь пригладить пальцем шматок штукатурки, отколотый мечом Медео. — Их тяжело восстанавливать. Особенно старые. Особенно когда почти ничего не осталось.
Кусочек штукатурки все равно падает на пол и разлетается в пыль. Оба провожают его взглядом.
— Знаешь, — продолжает Хорт нараспев, — все эти новые материалы и технологии… Это не помогает. Кажется, строишь все, как прежде, а получается не то. Новодел. Я до сих пор по своему хожу, будто не дома. Стены вроде бы те же, и планировка, и все украшения… только ерунда получается. Мне не нравится. Ты скажи им там… у тебя остались перила парадной лестницы. Наверное, парадной. Пусть откопают. На нее можно наварить еще сверху и донизу. Хоть что-то. У нас аппанцы разобрали все до последней паркетины.
Хорт, поплевав на пальцы, начинает прилаживать очередной кусок штукатурки.
— Да брось ты ее, — сипло говорит Медео. — Не пристанет.
— А вдруг… — позолоченные ногти продолжают скрести выбоину на стене.
— Не вдруг, — Медео опускает меч. — Иди уже. Тебя хватятся. Мне влетит. За нарушение Вашей императорской неприкосновенности. Кори я все передам.
Упрямая штукатурка сыплется сквозь украшенные (по мнению Медео, изуродованные) стразами и крошечными висюльками из драгоценных металлов пальцы. Император молчит, растирает ее ногой, наконец, будто вспомнив о чем-то, встряхивается и шагает к выходу из коридора. Медео провожает взглядом его фигуру, чертит на пыльном полу носком сапога монограмму Дар-Эсилей.
— Там еще большой кусок пола есть, — возвращается с полпути император. — Черно-белого. Балкон обрушился. Наверное. Весь потрескался, но ничего. Можно достать, если разгребать аккуратно. Если у вас есть хорошие мастера, смогут склеить. И лошадки бронзовые. От ворот конюшни отвалились. Наверное. Я одну себе взял. На память. Остальных мы сложили в кучку. Сразу увидишь.
— Ага, — содержательно отвечает Медео.
Бронзовые лошадки кажутся ему сейчас крайне важным делом. Их действительно нужно прикрепить на ворота новой конюшни, когда она будет. И пол. Черно-белый. Эрле ужасно нравилось, что она различает квадраты — вставала крохотной ножкой в атласной туфле и спрашивала игриво: «Ведь это черный? Правда, Медео? Скажи — черный?» Потом перескакивала на белый, и игра начиналась сначала: «Белый? Скажи, Медео?» Медео со стоном обхватывает руками голову, словно пытаясь защититься от этих воспоминаний. Слава Лулулле, они приходят не часто. Хотя это странно.
Зато окружающие видят, как он быстро справился с тоской по Эрле и, пытаясь быть полезным, включился в работу: растаскивал завалы вместе с мастеровыми-итано, носился по поручениям Кори, встречал и провожал на космодроме межпланетные корабли, а по ночам присматривал за починкой этого самого космодрома, которая становилась все более проблематичной после каждой посадки и каждого взлета. Времени на слезы не оставалось. И слез самих не было. Хотя это было и странно.
А сейчас вдруг накатило. Сразу все: и голос Эрлы над колыбелью — старинные умбренские песни, протяжные и щемящие (откуда только она их знала?., а он так и не удосужился выспросить), и первый неуверенный полет Кори, и рождение Сона, после которого Эрла три дня лежала в горячечном бреду, малыш отчаянно пищал, а Медео метался между ними, никому не решаясь доверить, пока не явились лорд Дар-Халем с леди Лисс и не разделили с ним это бремя… Ничего не вернешь, ничего. Он всхлипывал, уже не стесняясь, опустившись на колени, даже не закрывая лицо руками.
