Ознакомительная версия.
В глазах все плыло от слез. Капли смолы на дощатом потолке размазывались, и Ирке внезапно показалось, что они похожи на женское лицо. Тонкое, спокойное, одухотворенное, но с затаенной болью в глазах. Женщина смотрела на Ирку так, будто видела не только ее тело, но и душу. Уже один взгляд ее исцелял. Ирка боялась моргнуть, опасаясь, что лицо исчезнет. Так и лежала с широко распахнутыми глазами, в которых стояли слезы.
А потом стали приходить мысли — ясные, неожиданно четкие. Валькирия чувствовала, что это мысли той женщины, которые облекает в слова сознание самой Ирки.
Человек не может служить свету просто так, вскользь, будто ходит на нелюбимую работу. Послужил чуток добру, поковырял в пупке, снова послужил добру, покушал сметанки и залег на диванчик, подумав мимолетно, что утром надо не забыть полчасика послужить добру. Служить свету тяжело и больно. Нет служения там, где нет постоянной победы над собой. Она, Ирка, совсем забыла это правило. Стала воспринимать свои преимущества не как награду, а как нечто должное. И вот результат. Копье не признает ее. Возвращаются старые боли. Что ждет ее завтра? Послезавтра?
— Но я же, в общем, неплохая, — робко сказала Ирка.
— Быть неплохой и быть действительно светлой разные вещи. Неплохой человек — это человек ситуативно хороший. Он согласен быть добрым, если ему все дают. Кормят, не злят, все покупают, не наступают на любимые мозоли. В этом случае он согласен быть хорошим и не бить ближнего своего носом об стол. Это не добро. Это отретушированное зло. Как же далеко от этого состояния до истинного добра! — поправил ее внутренний голос.
— Я не такая, — осторожно возразила Ирка.
— Возможно, что пока ты не такая. Но ты уже на этой дороге. Ты не горячая. Ты теплая. Ты смотришь на добро и зло спокойно, не пылая.
«Да, — подумала Ирка. — Это правда. Я действительно не пылаю. И никогда не пылала. Я рассудочная. Я даже сильных желаний никогда не испытывала. Разве что избавиться от коляски и ходить. И вот я хожу… Мое желание сбылось, а что я дала свету взамен? Совсем немного».
— Копье изменило мне поэтому? — спросила Ирка свою неведомую собеседницу.
— Копье тебе не изменяло. На нем лежит старинное проклятие. Проклятие снятое, но все же частично оставшееся. Пока в тебе была внутренняя сила, это не имело никакого значения. Твоя сила была больше проклятия, и копье повиновалось, — тихо ответил тот же голос.
— Внутренняя сила? Во мне? — не поверила Ирка.
— Да. Когда-то давно, в истоках. Именно поэтому ты и стала валькирией. Иногда эту силу называют детской верой, но во многих она иссякает. Это происходит и с тобой.
— Почему?
— Я же сказала: ты перестаешь быть горячей. Запылай — и сила появится! Иначе ты сама лишишь себя всего… Я ухожу насовсем! Помни: спаси себя, и ты спасешь меня! — произнес неведомый голос, и Ирка окончательно перестала его слышать.
Одиночка вспомнила, как смотрели на нее другие валькирии. С подозрительностью, недоверием. Для них она была чужая, и они не спешили признавать ее своей. Даже во взглядах тех, кто хорошо к ней относился — Бэтлы, Гелаты, Фулоны — она замечала тень недоверия. Ирка втайне обижалась, не понимая, чем заслужила такое отношение.
Теперь же поняла.
«В них есть горение. Есть лютая ненависть к злу. Есть готовность к постоянной жертве. Даже у Таамаг, хотя у нее характер как у стража мрака. Но скажи ей: «Умри за свет!» — и Таамаг умрет, ни на секунду не задумавшись. Даже Ильга с Холой умрут, хотя они и офисные зануды. Правда, их умереть заставит уже разум, а не сердце. А во мне этого нет и никогда не было. Я ролевик, притворяющийся валькирией, а не настоящая валькирия. Я, может, и неплохая, но добро и зло для меня до сих пор как правила игры», — с грустью подумала Ирка.
Скрипнул люк. Ирка машинально перевела взгляд, моргнула, и тонкий лик с потолка исчез, скатившись по щеке вместе со слезой.
Антигон вернулся вместе с ее копьем, на которое Ирка старалась не смотреть. Она и так, не глядя, ощущала, что копье ей чужое. Поставив копье в угол, кикимор стал чистить пригоревший чайник, что-то непрерывно бормоча и изредка исподлобья взглядывая на Ирку. Валькирия долго не прислушивалась к его бормотанию. Наконец разобрала:
— Ох-ох… Горе какое! И что делать-то с хозяйкой, если она повторит путь той, первой? А ты давай, не упрямься, оттирайся!
— Эй, хватит болтать с чайником! Подойди сюда! — позвала его Ирка.
Антигон подошел. Чайник он волочил за собой.
— Хватит темнить! Может, скажешь, кто эта первая? Это о ней Фулона запретила говорить Ламине, не так ли?.. Говори, не думай, что у тебя получится отвертеться!
* * *
Эдя закончил работу поздно вечером. Когда он вышел из бывшего бомбоубежища, давно сгустились сумерки. Добраться до метро Эдя не успел. Едва он отошел на дюжину шагов, как в бок ему уткнулось что-то твердое.
— Шевельнешься — труп! Гони бумажник! Живо! — прошипел кто-то ему в ухо.
Сердце у Эди пропустило два такта, а после, с лихвой наверстав, заколотилось как бешеное. Эдя скосил глаза и увидел высокого мужчину, закрывшего лицо воротником. «Наркоман!» — решил Хаврон.
— Не оборачивайся! Гони бумажник! У меня ствол! — вновь просипел голос.
— У меня нет бумажника. Деньги я храню в кармане, — сказал Хаврон.
Сколько именно денег он хранит в кармане, Эдя решил не уточнять. Тогда наркоман пристрелил бы его исключительно от обиды.
— Доставай! Ну!
Выигрывая время, Эдя полез в карман, однако не успел он ничего нашарить, как наркоман вскинул руку с пистолетом на уровень головы и нажал на курок. Щелк! Эдя увидел веселый синий огонек.
— Пук! Ты убит! — сказали Эде.
«Зажигалка!» — понял Хаврон.
Мужчина расхохотался, опустил воротник, и Эдя узнал своего знакомого Грошикова. Когда-то Грошиков работал мойщиком посуды в том же кафе, что и Хаврон, но довольно скоро поливать тарелки душем и играть в раковине в сельскую запруду ему надоело, и он занялся «впариванием». Ходил по улице с чемоданчиком, в котором лежали отвертки со встроенным фонариком, и «впаривал» их прохожим. Когда отвертки перестали брать, перешел на рулетки, про которые рассказывал, что на них помимо всего прочего можно спускаться с балкона. Предлагал покупателям проверить, но желающих было мало.
— Давай сюда! — мрачно сказал Эдя, протягивая руку.
Пожав плечами, Грошиков сунул ему пистолет.
— Жаль, у меня не было фотоаппарата! Видел бы ты свою рожу! Перетрусил? Ну признайся! — заявил он.
Эдя в ответ сердито щелкнул на него зажигалкой.
Он вспомнил, что одно время они с Грошиковым были если не друзьями, то хорошими приятелями. Однажды Грошиков впутался в неприятную историю с невозвращенным долгом и, скрываясь, две недели прожил у Эди, надоедая ему и Зозо рассказами о своих бесконечных победах на амурном фронте. Вдобавок он имел привычку по утрам сбрызгивать дезодорантом носки, уверяя, что это делает его неотразимым для женщин.
Ознакомительная версия.
