Вице диктатор воспользовался ножом, правда, не совсем так, как представил себе Вальрик. Карл, прижав раненую руку к столу, разрезал повязку, посмотрел на торчащую кость, которая к этому времени побурела и выглядела какой-то совершенно неуместной деталью, и тихо присвистнул:
— Еще дня два и руку пришлось бы отрезать, а то и голову. Глядишь, на пользу пошло бы.
Вальрик не ответил. Вид собственной крови был неприятен, лучше смотреть куда-нибудь еще, например, на посуду… красивая, не стекло и не металл, что-то воздушное, легкое, расписанное сине-желтым орнаментом… Если долго и пристально всматриваться в орнамент, он начинает оживать, двигаться. От движения голова идет кругом, а в глазах поселяются огоньки… хотя огоньки давно, с обеда, наверное.
— Эй, ты меня вообще слушаешь? — Резкий окрик Карла заставил оторвать взгляд от орнамента. — И как давно ты вот так ходишь?
Вальрик пожал плечами. Давно. Или нет? Несколько часов, а вот давно это или не очень давно он оценить не в состоянии. У него вообще сейчас состояние странное, и стыдно, и противно, и спать охота…
— Повязку сам делал… понятно. Ладно, разбираться, кто виноват, а кто нет, будем позже. А сейчас встал и в медблок. Давай, давай, подымайся, пару минут назад ты демонстрировал чудеса бодрости, а теперь вдруг поплыл. Раньше надо было думать …
В медблоке было пусто и чисто. Белые стены, белый пол, выложенный небольшой, с ладонь, плиткой, белый потолок и яркий свет, тоже белый. Пространство давило своей вызывающей первозданной белизной и Вальрику захотелось немедленно уйти, а то еще вдруг ненароком испачкает пол…
Уже испачкал. Красные пятна на белой плитке выглядели оскорбительно.
— Садись. Вон туда, и руку на стол, — приказал Карл, переступив через пятна.
Вальрик послушно сел на низкое сооружение, похожее на причудливо изогнутую узкую — как уместиться — кровать.
— Руку, руку давай, герой.
— Измажу, — стол был застелен тонким полотном, все того же чисто белого цвета, а рука вся в крови.
— Ничего, постирают, — отозвался Карл. Он снял пиджак, закатал рукава рубашки и, насвистывая под нос какую-то веселую песенку, мыл руки. Потом долго и тщательно — Вальрику показалось, что слишком уж тщательно — вытирал их. Потом раскладывал на длинном, почти бесконечном подносе из блестящего металла такие же блестящие инструменты, чем-то похожие на те, которыми пользуются палачи… Вальрик наблюдал за приготовлениями равнодушно, больше всего хотелось закрыть глаза и поспать. Ну и еще убрать испачканную кровью скатерть, потому что красное пятно на белом фоне совершенно не вязалось с этим чистым блестящим белым миром.
— Больно? — Карл слегка нажал на руку чуть выше раны. Нажатие Вальрик почувствовал, а боль — нет. Он отрицательно покачал головой, и вице-диктатор удивленно хмыкнул и, сжав руку в другом месте, на этот раз чуть ниже, спросил.
— А здесь?
— Тоже нет.
— Что, совсем не больно?
— Совсем.
— И давно?
— Давно. В Святом городе, когда… допрашивали, — слово «пытали» показалось Вальрику неприятным. — Сначала было больно, потом боль исчезла и все.
— Бывает, — ответил Карл. — Что ж, в данной ситуации оно и к лучшему, обойдемся без наркоза.
И включив круглую лампу, свет от которой был настолько ярким, что Вальрику пришлось зажмуриться, Карл склонился над раной.
— Ну, пациент скорее жив, чем мертв, в следующий раз, когда соберешься с кем-нибудь… потренироваться, будь добр, помни, что кости, они ведь не железные… особенно если по старому и плохо заросшему…
Вальрик кивнул. Сидеть с закрытыми глазами было приятно. Затылок опирался на выложенную плиткой стену, а сквозь сомкнутые веки пробивался свет от лампы, чуть розоватый и нисколько не раздражающий. Вальрик ощущал прикосновения Карла, холодные инструменты, раздирающие рану, и свет, нагревающий кожу. Ощущений было много, а вот боли не было.
Вальрик не знал, сколько времени прошло с начала операции, он просто сидел, прислонившись к холодной стене, и думал о том, как сказать Илии, что он не хотел убивать Тита.
— Пару дней с гипсом походишь, а там посмотрим, — голос Карла вывел из задумчивости. О чем он говорит? Гипс? Наверное имеется в виду эта белая твердая повязка, плотно обхватывающая руку.
— Спасибо.
— Пожалуйста, — вице-диктатор снова мыл руки, в умывальник стекали мутные розовые струи воды, а пятно на скатерти выглядело огромным. Неужели в нем столько крови.
— И вот еще, князь, я понимаю, что ты храбрый и все такое, но во-первых, прятать полученную рану, надеясь, что заживет само — крайне глупо. И во-вторых, я конечно в полной мере отвечаю за свои действия и мысли, но запах свежей крови… несколько выбивает из равновесия. Ты понимаешь, о чем я?
Вальрик кивнул.
— И, в-третьих, хотелось бы надеяться, что для своих тренировок впредь ты будешь выбирать противника более соответствующего твоему опыту. Слуг, как ты, наверное, заметил, здесь немного.
— Я прошу прощения и…
— И готов принять любое наказание. Уже слышал. Относительно наказания я подумаю, а пока — свободен.
— И что мне делать? — Вальрик был готов к чему угодно кроме этого почти равнодушного «свободен», оттого и спросил. А вице диктатор, поправляя пиджак, ответил:
— Ну, не знаю. Завтра решим.
Фома
Жизнь в замкнутом пространстве базы отличалась упорядоченностью и унынием, причем второе являлось естественным итогом первого. Подъем — завтрак — комната — обед — комната — ужин — комната. Четыре стены, белый потолок, белый пол. Жесткий стул и кровать, на которой нельзя лежать днем. Фома все никак не мог понять, почему же нельзя. Ильяс от вопросов отмахнулся, ему вообще было не до Фомы, вечно занят, вечно спешит или отговаривается спешкой.
В этой чертовой комнате Фома изучил все, начиная с едва заметной трещины в левом верхнем углу, заканчивая темным пятном на сером покрывале, пятно крошечное, пальцем закрыть можно, но вместе с тем оно выбивалось из серой упорядоченности окружающего пространства.
— На базе должен быть порядок, — в сотый раз повторил Голос.
Фома же в сотый раз попытался отмахнуться от незваного собеседника. Хотя кроме Голоса с ним никто не заговаривал, люди, работающие на территории базы, Фому не замечали. Он пытался заговаривать сам, здоровался, но они, вежливо кивнув в ответ, проходили мимо.
— Дело в секретности. Разговаривать с тобой запрещено. — объяснил голос.
— Почему?
— Потому, что есть правила, которые нужно соблюдать. Ты пока не понимаешь, ты даже не пытаешься понять, хотя следовало бы. Нельзя существовать вне социума, ты пока не готов это признать.
