Эдельвейс стоял в крошечном глиняном горшочке между мотком репшнура и стоптанными альпинистскими ботинками. Я присел, взял горшочек в руки и понюхал белый пушистый цветок. Он пах свежим горным ветром, разрыхленной землей, скалистыми кряжами, прозрачным небом и вечной мерзлотой. Он пах, как Шангри-Ла.
Я поставил цветок обратно, разулся и, осторожно ступая в толстых шерстяных носках, прокрался в келью. Осторожность оказалась излишней: Диана не спала. Она лежала, свернувшись калачиком под овчинным одеялом, и читала книгу при тусклом свете лампы, заправленной ячьим маслом.
— Не порти глаза, — сказал я, стаскивая кожанку и бросая ее на пол. — Ты почему до сих пор не спишь?
— Не хотела засыпать без тебя, — улыбнулась Диана, заложив страницу книги мятой открыткой.
— Давно вернулась?
Вязаный свитер последовал за курткой, и я принялся быстро расстегивать ремень джинсов. В келье, как всегда, было холодно…
— Давно, — сказала Диана.
— Откуда цветок?
— Я ходила на ледник Мелунг, — сказала Диана, когда я уже нырнул под одеяло и прижался к ее теплому боку.
— Ловила йети? — спросил я.
— Зачем? У меня уже есть один… Может, побреешься на этой неделе, а? — спросила Диана, загасив лампу.
— Договорились, — промычал я. — Как только дадут горячую воду.
— Сволочь, — беззлобно сказала она, устраиваясь на моем плече. — Давай спать…
— Давай, — согласился я и, когда дыхание Дианы стало ровным и размеренным, позволил густой тишине монастыря Пелкор мягко опуститься и на меня.
Чайник был старинный, медный, с затейливым орнаментом и зеленоватым налетом патины. Он попыхивал изогнутым носиком, булькал, фыркал и готовился закипеть с минуты на минуту. Дверь на террасу была раздвинута настежь, и келью пронизывали теплые лучи весеннего солнца, согревая стылый каменный пол, поеденные молью гобелены с вытканными мандалами, скомканное одеяло и пустую подушку Дианы.
Прищурившись от солнца, я поглядел по сторонам. Мебели в кельях практически не было, и поэтому одежду мы обычно складывали неаккуратным ворохом на полу. Сейчас там валялась Дианина куртка-аляска алого цвета и ее же стеганый халат на вате. Зато не хватало моей кожанки…
Закипел чайник. Я встал с матраса, накинул халат, снял чайник с огня, а потом насыпал в две глиняные чашки по столовой ложке бурого порошка, который монахи называли растворимым кофе, и залил кипятком, с тоской вспоминая алхимические манипуляции старого Юсуфа…
С двумя чашками в руках я вышел на террасу. Диана была там; она стояла, запахнувшись в мою кожанку (та была ей велика), и, обхватив себя руками, любовалась пейзажем.
— Кофе, — сказал я, становясь рядом.
— Угу, — сказала она, принимая чашку и не отрываясь от пейзажа.
Посмотреть было на что. Монастырь Пелкор был настолько древним, что о его постройке не осталось никаких записей — говорили, что он старше любой письменности. Самые старинные помещения были вырублены внутри скалы Марпори, а относительно новые постройки вроде нашей кельи, которой не было и двухсот лет, облепили склоны близлежащих гор Чагпори и Понгвари, точно лепестки увядшей розы. Пагоды и павильоны монастыря, окрашенные зарей в нежно-пастельные тона, казалось, парили в разреженном воздухе Шангри-Ла… На горизонте серебрились заснеженные вершины Каракала, виднелась в дымке вершина Кайласа, а внизу, в долине, далеко-далеко под облаками извивалась золотистая змейка реки Цангпо.
— Зачем ты притащила эдельвейс? — спросил я. — Ты же не сможешь забрать его с собой.
Диана подула на чашку и осторожно пригубила кофе.
— А может, я хочу остаться, — сказала она.
— Ну-ну, — хмыкнул я и внимательно посмотрел на нее.
Как всегда после восхождения, на ее лице читались все признаки физического истощения: грустные серые глаза глубоко запали, черты лица заострились сильнее обычного, и стали заметны морщинки, разбегавшиеся от уголков глаз… Но под этой внешней усталостью скрывалось что-то гораздо более глубокое, непонятное и голодное, что медленно подтачивало Диану изнутри.
— Я бы смогла здесь жить, — сказала она. — С тобой — смогла бы.
— Нам пора идти, — сказал я. — Адвокат ждет.
По обочинам каменистой тропки еще лежали сугробы грязного, ноздреватого снега, сквозь который пробивались чахлые кусты рододендронов. Над ними гордо высился настоящий частокол из бамбуковых шестов с пестрыми молитвенными хоругвями. Сотни, тысячи этих флажков трепетали и хлопали на ветру, отгоняя злых духов и вознося хвалу многочисленным богам Шангри-Ла. Из-за этого шелеста мы заметили процессию, только столкнувшись с ней нос к носу.
Нам пришлось сойти с тропки, чтобы уступить дорогу яркой, желто-оранжево-бордовой толпе, которая неторопливо шествовала со стороны главного подворья Пелкора в сторону города Гилгит. Шествование сопровождалось странными горловыми песнопениями, заунывной игрой на духовых инструментах из гигантских раковин и ритмичным перезвоном колокольчиков. Над морем бритых голов покачивался портрет покойного далай-ламы и сотни бумажных фонариков.
— Его же вроде бы уже похоронили? — спросила Диана.
Похороны, а вернее — торжественное погребение бальзамированного тела далай-ламы состоялось почти два месяца назад, в связи с чем все официальные учреждения Шангри-Ла, включая Канцелярию по Вопросам Депортации, были закрыты на сорокадевятидневный траур. Вчера траур закончился…
— В базовом лагере на Мелунге, — сказала Диана, — был один проводник… Так он по большому секрету и по большому подпитию рассказал сплетню, что далай-лама умер два года назад, а панчен-лама скрыл это, чтобы выиграть время для поисков реинкарнации.
— Все может быть… — сказал я, провожая глазами процессию.
Последний, замыкающий монах из толпы — очень тощий человечек в шафранно-желтой рясе — швырнул в нашу сторону горсть риса и одарил нас беззубой улыбкой и поклоном. Когда он вместе с остальными скрылся за лесом из бамбуковых флагштоков, мы стряхнули с себя рис и продолжили наш путь.
По мере того, как мы поднимались по крутой тропинке к зданию Канцелярии, погода начала стремительно портиться. Ветер усилился, стал холодным и пригнал тяжелые плотные облака. Они облепили черепичную крышу Канцелярии, большого неуклюжего здания, до того запущенного, что даже отсюда было видно, как осыпается отсыревшая штукатурка и крошится каменная кладка. Канцелярию так много и часто перестраивали, что сейчас она состояла словно из одних только пристроек, флигелей, эркеров, веранд и террас, под которыми не видно было первоначального здания. Весь этот угрюмый и обшарпанный архитектурный ансамбль прилепился к северному склону горы, поддерживаемый дюжиной толстенных балок-опор цвета сажи.
