Юта смотрела, как прыгают его губы, как сверкают возмущенные глаза, и в какую-то минуту ей показалось, что между ней и королем обростает каменной корой толстая холодная стена. Ощущение внезапной отчужденности было так сильно и явственно, что Юта пошатнулась. Горгулья, они чужие. Детство, юность, сны…
Раздраженно шагая по комнате, Остин наступил на белый листок бумаги — будто тяжелую печать поставили на уголок пустого листа.
— Эта истерика в Акмалии… И теперь эта выходка… — Остин вскидывал ладонь и рассекал ею воздух. — Неужели так трудно жить по законам приютившей тебя страны?
— Приютившей? — тихо спросила Юта, не отрывая взгляда от темного отпечатка королевского каблука. — Как сиротский приют? Я думала, ты меня любишь…
Остин прерывисто вздохнул, перестал расхаживать и отошел к окну. Постоял, чуть отодвинув бархатную портьеру. Обернулся:
— Да… Конечно… А теперь иди к себе, у меня много работы.
Спустя два дна королю понадобилось нанести визит в Акмалию.
Непонятно почему, но Юте не по душе была эта поездка. Не потому, что жалко было расставаться с Остином — отчуждение теперь разлеглось между ними, как тяжелый ледяной зверь. Однако мысль об Акмалии была ей с некоторых пор противна.
Остин, возможно, придерживался иного мнения. Снаряжен был королевский отряд; прощаясь, Остин, неукоснительно следуя дворцовому этикету, коснулся губами Ютиной руки. Рука вздрогнула и высвободилась.
Потянулись долгие дни без Остина — и королева с удивлением поняла, что они почти не отличаются от тех, что были проведены вместе с ним. Все та же череда ритуальных обедов и ужинов, все та же вечно одинаковая прическа, пяльца со строго предписанными узорами… А без однообразных любовных ласк она вовсе не страдала — чему тоже была немало удивлена.
С преувеличенным старанием она вертела иголкой, перенося на тонкое полотно кем-то придуманные узоры; в душной густой тишине наглухо закрытой комнаты ей являлись странные мысли и видения.
Она видела Остина — улыбчивого мальчика, сдержанного подростка. Вот он идет по аллее замка, ее родного замка, родительского дома… Поневоле накатывало то давнее, забытое чувство, когда от прилива крови уши вот-вот отвалятся, и никакими силами не стереть с лица глупую улыбку, а кругом ведь люди, и что, если заметят… И Юта улыбалась, склонившись над пяльцами, но в ответ тут же являлось другое воспоминание — окровавленная голова оленя, привешенная к седлу, равнодушное лицо мужа — пустое, чужое… Юта закусывала губы, и вот уже умирающий король Контестар пытается улыбнуться: «Ты хорошая девочка… Надеюсь, Остин это поймет». И сразу — дракон покорно подставляет голову под удар стальной дубины с шипами…
Арман! Юта укололась иглой и замарала вышивку кровью.
Остин вернулся спустя почти две недели. Дворец сразу наполнился многоголосым шумом и хохотом; король зашел поздороваться с женой и застал ее за вышиванием.
— Здравствуй, моя красавица! — выкрикнул он весело и от всей души хлопнул Юту по плечу.
Юта сжалась. Ей почудилась в этих словах насмешка; раньше Остин никогда не называл ее красавицей, да и никто не называл, зачем…
Остин ушел, а ей расхотелось вышивать.
* * *
Волны разбивались об отвесную скалу. Исполинские, горбатые, в белых клочьях пены, они казались твердыми и скользкими на ощупь; солнце просвечивало сквозь их грузные тела.
Верхний край скалы был закрыт облаками. Облака вздымались и пухли, чтобы тут же истончиться и растаять бесследно, перетечь в соседнюю клубящуюся глыбу, вывернуться наизнанку, поглотить и быть поглощенным… Арман до бесконечности мог смотреть на их стремительную, жутковатую игру.
Он поймал себя на мысли, что Юта оценила бы это зрелище. Он не мог отделаться от мучительной привычки — воображать себе, что Юта смотрит на мир вместе с ним, его глазами… Вернее, он теперь старался смотреть глазами Юты, переживая за нее и восторг, и удивление, и страх…
Он знал, что скала, все такая же гладкая и отвесная, раздирает облачную гряду и тянется выше, еще выше, чтобы упереться в небо. Здесь не летали — ни птицы, ни драконы.
Мир же скалы был подобен миру замка — множество темных переходов, больше похожих на норы. Тот, Что Смотрел Из Скалы, больше не появлялся.
Темный инстинкт, который вел предков-драконов прямо к цели, прорастал теперь в Армане все сильнее и повелительнее. Повинуясь ему, Арман двинулся в темноту.
Ему не приходилось думать и решать — его влекла безымянная сила. В скале гнездилось еще много Смотрящих — но их взгляды были слабее и тоньше взгляда Того, встреченного Арманом вначале. Он ощущал их справа и слева, они упирались ему в спину — но в лицо почему-то не хотели или не решались смотреть.
И он брел, стараясь не думать о том, что вместо неба над головой — тысячелетние сгустки камня, кладбище ветра и облаков. Время замедлилось — делая шаг, он успевал передумать сотни мыслей, не доводя, впрочем, ни одной из них до конца…
Так шел он в полной темноте, сопровождаемый взглядами, и миновало, кажется, столетие, пока он вдруг понял, что свода над головой больше нет. Чернота не отступила, а, похоже, стала гуще, но Арман почему-то верил, что это ненадолго. Он сел, где стоял, подобрал под себя скрещенные ноги и стал терпеливо ждать.
И ожидание его было достойно вознаграждено.
Сначала он увидел бледную, изломанную линию высоко над собой. Потом все, что оставалось над линией, стремительно стало наливаться светом, а то, что было ниже, оставалось бархатно-черным. Разлом в небесах становился все ярче, и Арман решил было, что здесь, на краю мира, небо растрескалось подобно старому магическому зеркалу…
Но свет прибывал и прибывал, линия распадалась, и Арман, затаивший дыхание, прошептал, не отдавая себе отчета: «Смотри, Юта!». Перед ним наливалась солнцем круглая чаша долины, окруженной немыслимой высоты горами.
В разломах ползали черные тени — Арман сперва принял их за живые существа, но это все-таки были тени, хотя и довольно уродливые. Солнце гнало их глубже в трещины, а выше, вчеканенные в наливающийся синевой свод, ослепительно горели ледяные вершины.
Арман смотрел, потрясенный. На какое-то мгновение ему показалось, что он видит исполинскую челюсть с полукругом сверкающих зубов — оскаленных, хищных. Открывающаяся ему картина была страшной и величественной одновременно — горы стояли, как памятник кому-то вечному, как насмешка над временем, как вызов всем силам мира.
Жаль, что Юте никогда не увидеть этого…
За два с лишним столетия своей жизни Арман тоже не видел ничего подобного. Скалы были его родиной, случалось охотиться и в горах, и, может быть, для ящериц, греющихся там на солнце, те горы были таким же потрясением… Теперь сам Арман ощутил себя ящерицей — маленьким, зачем-то крылатым зверьком.
