Солнечным, ясным, по-весеннему теплым днем король Остин вышел на площадь — говорить с народом.
Тысячи взглядов бродили по его лицу, пытаясь прочитать на нем судьбу страны и свою собственную судьбу, но лицо это, сильно осунувшееся за последние недели, казалось непроницаемым. Матери прижимали к груди младенцев, готовые уже плакать и умолять; старики скептически качали головами — чтоб муж, родной законный муж да жену в жертву отдал? Никогда…
Остин поднялся на помост — тысячи глоток судорожно вдохнули свежий, пахнущий навозом весенний воздух.
— Подданные, — сказал Остин, и голос его дрогнул. — Люди. Дети мои… Братья мои…
Кто-то всхлипнул. Остин запрокинул лицо — и десятки стоящих близко могли поклясться, что видели слезы в его глазах.
— Королевство в страшной опасности… Враг явился, откуда не ждали, и вот… Чудовище из моря требует от нас жертвы. Страшной жертвы, люди! Пусть каждый спросит себя — готов ли он отдать… сына? Брата? Мать? Жену? Пусть каждый спросит сейчас, люди…
На тех, кто стоял на площади, холодной глыбой навалился страх, почти уверенность: нет, не отдаст.
— Подданные… Братья, — голос Остина дрогнул, но тут же окреп, — дети… Сейчас я — ваш отец. Послушайте, мне выбирать…
Ни шороха. Ни звука. Полуоткрытые рты.
— И я выбрал, люди… Я отвечу за свой выбор… Я…
Остин воздел трясущиеся руки, будто прося у неба защиты.
— Я спасу вас, люди! — закричал он протяжно и мощно. — Во имя королевства я отдаю самое дорогое, что у меня есть — жену!
Тишина длилась столько, что ловкий успел бы сосчитать до десяти. Потом воздух взорвался исступленными криками, в которых смешались восторг избавления, и надежда, и горечь, и удивление… Но громче всех ревела преданность — преданность его величеству Остину, отцу и спасителю своих подданных.
Арман видел и слышал королевскую речь от начала и до конца.
Ему следовало куда-то бежать, что-то делать — а он не мог оторвать ног от пола. Он явился из немыслимой дали, чтобы спасти Юту — а теперь стоял, будто парализованный, и смотрел в магическое зеркало.
А оно упрямо показывало короля Остина, в сопровождении свиты возвращавшегося во дворец; Арман тупо смотрел, как он поднимается по лестнице — той самой, по которой так недавно всходила Юта в одеянии невесты! Кажется, прошли века… Остин нырнул за какую-то портьеру и оказался в маленькой комнате без камина — чтобы нельзя было подслушивать через каминную трубу. Там ждал его неприметный человечек в сером.
И снова Арман остался, хотя должен был спешить на помощь.
— Поздравляю, — негромко, насмешливо сказал серый человечек.
Остин свирепо на него взглянул:
— Придержи язык… Все будет, как условлено?
— Честная сделка, — сказал человечек со странной улыбкой. — Вы выполняете условия — и наш… партнер выполняет их неукоснительно.
— Все, — бросил Остин. — Можешь идти.
И снова серый человечек улыбнулся — ласково, даже сладко:
— Не все, мой король… Недоразуменьице вышло. Золотых слитков должно быть пять.
— За пятый получишь монетами.
— О, мой король… Кому, как не вам, знать, что за сплав в этих ваших монетах… Профиль ваш, бесспорно, хорош, но золото…
Остин дернулся:
— Со мной не торгуются, колдун. Но, может быть, тебя устроит должность придворного волшебника?
Человечек хохотнул:
— Заманчиво, мой король…
Лицо его вдруг, без перехода, стало жестким:
— Шутки в сторону. Того, что я сделал для вас, не сделал бы никто другой. Говорить с морским чудовищем, торговаться, назначать цену — подите, сыщите охотника! Да не нужна ему супруга ваша, поверьте, ему лишь бы сожрать, Ритуал свой исполнить… Это ж сколько труда стоило объяснить, втолковать: король, мол, сам жену предлагает, не угодно ли?
— Тихо, ты! — прошипел побледневший Остин.
Колдун снова усмехнулся:
— Да не золото ваше… Мне принцип дорог: пообещал — плати!
— Получишь, — сказал Остин сквозь зубы. — Но с условием: завтра, как все кончится, убирайся прочь, далеко и надолго…
Серый колдун хмыкнул, отвесил преувеличенно низкий поклон и выскользнул прочь.
* * *
День выдался по-весеннему ясный и теплый.
Черная карета выползла из столицы еще ночью, под покровом темноты; от нее шарахались, прятались, не хотели смотреть. Экипаж был снаряжен и украшен согласно древнему ритуалу: государственный флаг, покрывающий крышу, и на каждой дверце — изображение протянутой ладони, руки, приносящей жертву. На передке смиренно увядали белые орхидеи.
Карета ползла и ползла, покачиваясь на ухабах, и вот в воздухе запахло морем, а впереди послышался едва различимый шелест волн; возница на козлах поежился, но внутри кареты, наглухо закрытой и зашторенной, не слышалось ни звука и не угадывалось ни движения.
Спутники страшного экипажа держались поодаль — король с офицерами стражи, все верхом; серенький человечек на смирном муле, несколько испуганных каменотесов в телеге с высокими бортами и дальше, укрывающиеся в кустах и клочьях тумана — самые храбрые и любопытные из окрестных жителей.
Карета выехала на берег, и узкие колеса ее тут же увязли почти по самые оси; возница немилосердно лупил лошадей, а они храпели и в ужасе косились на море, а море-то было удивительно спокойно — прямо-таки как стекло.
Карета, с трудом продвигаясь, дотянулась до плоской отвесной скалы и стала. Возница соскочил с козел, подбежал к лошадям и застыл, будто ища у них поддержки.
Храбрецы, схоронившиеся за скалами, видели, как офицеры стражи открыли карету и опустили подножку, как король почти на руках вытащил безвольную женскую фигурку, облаченную в длинное белое одеяние. Из телеги выгрузили каменотесов с инструментом; в песок со звоном упала положенная ритуалом золотая цепь.
Возница прятал лицо в лошадиных гривах, что-то шептал, дрожащей рукой оглаживая морды — наверное, успокаивал. Король махнул ему рукой — птицей взлетев на козлы, возница направил карету прочь от моря, и лошади понеслись, как последний раз в жизни. В песке остались глубокие борозды, оставленные ободьями колес.
Женщину в белом подвели к скале; любопытные, наблюдающие издалека, толкали друг друга локтями в бок. Король нервничал, то и дело поглядывал на светлеющее небо и на тихое, гладкое море; серый человечек, оказавшийся рядом, что-то неспешно ему объяснял.
Рабочие стояли, сбившись в кучу, и начальнику стражи пришлось долго орать и потрясать кулаками, пока они собрали инструмент и, по-прежнему прижимаясь друг к другу, двинулись к скале.
