Конечно, у него найдется время, чтобы поговорить с ней, раз уж она явилась сюда.
Лизу-Мерету привел в больницу страх. Она колебалась между самоуверенностью и боязнью потерять его навсегда. Последнюю мысль ей внушила мать. «В последнее время Кристоффер выглядит таким рассеянным, Лиза-Мерета. Ты уверена, что не упустила его?» «Конечно! — с негодованием ответила она. — Он просто ест из моих рук!»
Но, подумав, она поняла, что этого уже нет и в помине. Ее мать была права, он был чересчур уж рассеянным, утверждая, что мысли его занимает борьба с инфекцией в больнице, и в то же время подозрительно часто говоря о других женщинах — о двух своих «сестрах», из которых старшая не представляет собой никакой опасности, и об этой умирающей хуторянке. Из этих трех только «младшая сестра» Ванья заслуживает внимания. Но одно уже то, что он уделял внимание кому-то помимо Лизы-Мереты, было неслыханным.
Ей следует немного натянуть вожжи.
Он намекал на то, что она ревнива. Ревнива? Она? Смехотворная мысль! Это он должен быть ревнив! И у него должны быть на это причины.
Поэтому она встретила его в приемном отделении больницы сияющей улыбкой и долгим рукопожатием. (Ой, только бы не думать теперь о бактериях! Он так не любит, когда ему дают это понять.)
— Привет, мой дружок! Как дела? — сказал он.
— Мне… хотелось бы поговорить с тобой.
— Пойдем в контору, там как раз никого нет.
Она упрямо стояла в дверях, и ему пришлось уверить ее, что туда никогда не заходят пациенты.
Но в голосе его Лиза-Мерета уловила оттенок раздражения. Ей следовало вести себя осторожнее.
— Дорогой, — начала она, когда они сели рядом на скамью и она схватила его за руку. — Дорогой, я получила приглашение, и я не знаю, как мне поступить…
— Что за приглашение? — без особого интереса спросил он, дружелюбно глядя на нее.
— Один мой старый школьный товарищ пригласил меня на праздник в Гьевик. Я, разумеется, ответила бы согласием, если бы…
Она сделала искусственную паузу.
В его «Если бы что?» прозвучало сожаление. Час от часу не легче.
— Если бы там не было одного из моих прежних поклонников.
— Ну и что такого? — с оскорбительным равнодушием произнес Кристоффер. — Ты можешь просто ему сказать, что через несколько месяцев выходишь замуж.
— И ты думаешь, он этим удовлетворится? Он был безумно влюблен в меня.
— Хорошо, тогда оставайся дома!
— Это будет некрасиво с моей стороны, остальным это не понравится.
— Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой?
Что это еще за глупости? Он отвечает не по плану!
— Нет, ведь ты теперь так занят, — испуганно ответила она, потому что никто не звал ее ни в какой Гьевик. И она продолжала упавшим голосом: — Скорее всего я поеду. Хотя из этого ничего хорошего может и не получится. Дело в том, что он такой привлекательный…
Не существовало и этого страстного поклонника. Но Кристофферу было мучительно слышать об этом.
Пожав ее руку, он сказал:
— Поезжай, моя девочка! Но не заглядывай слишком глубоко в глаза смазливым кавалерам!
Неужели он совсем бесчувственный? Она-то ожидала, что он придет в ярость и не захочет ее отпускать. Что же ей теперь делать? Ехать одной в Гьевик? Но ей там совершенно нечего делать!
— Ты же знаешь, ты для меня — все, Кристоффер.
— И ты для меня.
— Лучшей жены, чем я, тебе не найти, Кристоффер…
Она посмотрела на него бархатным взглядом, села поближе, погладила его шею под воротничком халата.
— Кристоффер, мои родители уезжают в среду. Ты придешь?
Он не знал, что ответить, у него голова шла кругом от ее близости, ее изысканных духов и многообещающих слов.
— Мы могли бы… попробовать… как это будет… когда мы… поженимся, — пролепетала она.
У него голова закружилась при мысли об этом.
— Я приду, — с улыбкой сказал он. Она убрала руку.
— Прекрасно! Я не буду тебя больше задерживать. Сказав это, она глубоко поклонилась ему.
— Ваша покорная, верная, преданная и терпеливая слуга! — сказала она.
Кристоффер рассмеялся. Она казалась ему изысканной и привлекательной, когда вела себя так.
Он покинул приемное отделение с радостным облегчением. Хорошо, что он дал Лизе-Мерете понять, что у нее нет никаких оснований для ревности. Теперь все между ними будет хорошо.
Проходя мимо корпуса, в котором лежала Марит, он почувствовал глубокую скорбь. Она-то уж никогда не будет так же счастлива, как он. Мысль об этом вызывала у него уколы совести. Или, вернее: желание поделиться с нею своим счастьем. А сам бы он охотно взял взамен часть ее тягот.
Но теперь было уже поздно. Из ее палаты вышел священник, с серьезным и скорбным видом. Он исполнил свой последний долг перед Марит из Свельтена.
Кристоффер на миг закрыл глаза. Он не осмеливался войти туда, чтобы увидеть ее мертвое тело, увидеть ее лицо, искаженное предсмертной гримасой.
Он беспомощно оглянулся, ища глазами Лизу-Мерету и стараясь вернуть ощущение счастья и радости, но она уже скрылась из виду.
Прежде чем отправиться к Сандеру Бринку, Бенедикте зашла в палату к Бернту Густавсену. Она таким идиотским образом позволила этому хлыщу испортить ей настроение. Она ведь прибыла сюда, чтобы вылечить его и тем самым избавить больницу от официальной травли в газетах. Другое дело, если бы он в самом деле был достоин такого внимания к своей персоне!
У него сидела мать, и между ними тремя завязался нудный и никчемный разговор. Бенедикте хотелось уйти, да и мать была не против, однако Бернт сам настоял на своем праве получить нетрадиционное лечение. Ведь ему стало намного лучше после визита Бенедикте.
«Господи, если это будущая семья Кристоффера, — подумала она, — то мне его просто жаль! Девушка, конечно, лучше их, наверняка он благотворно подействовал на нее, да и вообще, разве человек женится на семье своего избранника?»
В конце концов мать сдалась, но продолжала ворчать на них в форме глупых комментариев, так что Бенедикте пришлось попросить ее уйти — иначе, как она сказала, уйти придется ей самой.
И поскольку Бернт хотел, чтобы его лечили, матери пришлось согласиться. Но она сердито пообещала рассказать об этом мужу, предупредив, что последнего слова еще не сказала.
Когда мать ушла, Бернт принялся флиртовать с Бенедикте, словно они уже о чем-то договорились. Бенедикте с большим трудом удерживалась от смеха, потому что ей не хотелось вступать в новую словесную дуэль.
Наконец она сделала для Бернта Густавсена все, что могла, и направилась по темному вечернему коридору в палату к Сандеру.
Крестьянина перенесли обратно в большой зал, так что они могли разговаривать без помех. Она поняла, что это была работа Кристоффера.
