Ознакомительная версия.
— Мемуары.
— Чего-чего?
— Из сих записок, — Лютик продемонстрировал набитую бумагой тубу, — возникнет труд моей жизни. Мемуары, называемые «Пятьдесят лет поэзии».
— Вздорный и нелепый труд, — сухо отметил Кагыр. — У поэзии нет возраста.
— Если все же принять, что есть, — добавил вампир, — то она много древнее.
— Вы не поняли. Название означает, что автор произведения отдал пятьдесят лет, не больше и не меньше, служению Госпоже Поэзии.
— В таком случае это еще больший вздор, — возразил ведьмак. — Ведь тебе, Лютик, нет и сорока. Искусство писать тебе вбили розгами в задницу в храмовой инфиме[5] в восьмилетнем возрасте. Даже если ты писал стихи уже там, то ты служишь своей Госпоже Поэзии не больше тридцати лет. Но я-то прекрасно знаю, ибо ты сам не раз об этом говорил, что всерьез рифмовать и придумывать мелодии начал в девятнадцать лет, вдохновленный любовью к графине де Стэль. И значит, стаж твоего служения упомянутой Госпоже, друг мой Лютик, не дотягивает даже до двадцати лет. Тогда откуда же набралось пятьдесят в названии труда? Может быть, служение графине засчитывается как год за два? Или это метафора?
— Я, — надулся поэт, — охватываю мыслью широкие горизонты. Описываю современность, но заглядываю и в будущее. Произведение, которое я начинаю создавать, я намерен издать лет через двадцать-тридцать, а тогда никто не усомнится в правильности данного мемуарам заглавия.
— Ага, теперь понимаю. Если меня что-то удивляет, так это твоя предусмотрительность. Обычно завтрашний день тебя интересовал мало.
— Завтрашний день меня по-прежнему мало интересует, — высокомерно возвестил поэт. — Я мыслю о потомках. О вечности!
— С точки зрения потомков, — заметил Регис, — не очень-то этично начинать писать уже сейчас, так сказать, «на вырост». Потомки имеют право, увидев такое название, ожидать произведения, написанного с реальной полувековой перспективы личностью, обладающей реальным полувековым объемом знаний и экспериенции.[6]
— Человек, экспериенция коего насчитывает полвека, — резко прервал Лютик, — должен по самой природе вещей быть семидесятилетним дряхлым дедом, с мозгом, разжиженным склерозом. Такому следует посиживать на веранде в валенках и попердывать, а не мемуары писать, потому как люди смеяться будут. Я такой ошибки не совершу, напишу свои воспоминания раньше, пребывая в расцвете творческих сил. Позже, перед тем как издать труд, я лишь введу небольшие косметические поправки.
— В этом есть свои достоинства. — Геральт помассировал и осторожно согнул больное колено. — Особенно для нас. Потому как хоть мы, несомненно, фигурируем в его произведении и хоть он, несомненно же, не оставил на нас сухой нитки, через полвека это уже не будет иметь для нас большого значения.
— Что есть полвека? — усмехнулся вампир. — Мгновение, момент… Да, Лютик, небольшое замечание: «Полвека поэзии» звучит, на мой взгляд, лучше, чем «Пятьдесят лет».
— Не возражаю. — Трубадур наклонился над листком, почиркал по нему свинчаткой. — Благодарю, Регис. Наконец хоть что-то конструктивное. У кого еще есть какие-либо замечания?
— У меня, — неожиданно проговорила Мильва, высовывая голову из-под попоны. — Ну, чего зенки вытаращил? Мол — неграмотная? Да? Но и не дурная. Мы в походе, топаем Цири на выручку, с оружием в руках по вражеской земле идем. Может так стрястись, что в лапы вражьи попадут эти Лютиковы «мимо арии». Мы виршеплета знаем, не секрет, что он трепач, к тому же сплетник знатный. Того и гляди его арии пролетят мимо. Потому пусть глядит, какие арии карябает. Чтобы нас за евонные каракули случаем на суку не подвесили.
— Ты преувеличиваешь, Мильва, — мягко сказал вампир.
— И к тому же сильно, — отметил Лютик.
— Мне тоже так кажется, — незлобливо добавил Кагыр. — Я не знаю, как там у вас, у нордлингов, но в Империи наличие рукописей не считается преступлением, а литературная деятельность не карается.
Геральт скосил на него глаза, с хрустом переломил палочку, которой поигрывал, и сказал вполне дружелюбно, но не без насмешки:
— Все верно, однако на территориях, захваченных этой культурнейшей из наций, библиотеки подлежат сожжению. Впрочем, не будем об этом. Мне, Мария, тоже кажется, что ты преувеличиваешь. Писанина Лютика, как всегда, не имеет никакого значения. Для нашей безопасности тоже.
— Аккурат! — уперлась лучница, усаживаясь поудобнее. — Я свое знаю. Мой отчим, когда королевские коморники делали у нас перепись людей, так ноги взял в руки, завалился в лес и две недели там отсиживался, носу не казал. Нет уж, где пергамент, там яма, любил он говорить, а кого ныне чернилами записывают, того завтра колесом ломать станут. И верно говорил, хоть и паршивец был, хужее не сыскать. Мнится мне, он в пекле поджаривается, курвин сын!
Мильва отбросила попону, подсела к огню, окончательно выбитая из сна. Дело шло, как заметил Геральт, к очередной долгой ночной беседе.
— Не любила ты своего отчима, думается, — заметил Лютик после минутного молчания.
— Ага, не любила. — Мильва громко скрипнула зубами. — Потому как стервец он был. Када мамка не видала, подбирался и лапами лез, рукоблуд паршивый. Слов не понимал, так я однажды, не сдержавшись, граблями его малость оходила, а кады он свалился, так еще шуранула разок-другой ногами по ребрам, да и в промежность. Два дни он опосля лежал и кровью плевался… А я из дому прочь в белый свет дунула, не дожидаючись, пока он вконец оздоровеет. Потом слухи до меня дошли, что помер он, да и матка моя вскорости за ним… Эй, Лютик? Ты это записываешь, что ли? И не моги! Не моги, слышь, что говорю?
***
Удивительно было, что шла с нами Мильва, странным был факт, что сопровождал нас вампир. Однако же самым поразительным — и в принципе непонятным — были мотивы Кагыра, который неожиданно из первейшего врага стал если не другом, то союзником. Парень доказал это в Битве на Мосту, когда не задумываясь встал с мечом в руке рядом с ведьмаком против своих соплеменников. Действием этим он завоевал нашу симпатию и окончательно развеял наши подозрения. Написав «наши», я имею в виду себя, вампира и лучницу, потому что Геральт, хоть и дрался с Кагыром бок о бок, хоть и рядом с ним заглянул смерти в глаза, по-прежнему не доверял нильфгаардцу и симпатией его не одаривал. Правда, свою неприязнь он старался скрывать, но поскольку он был — я вроде бы уже упоминал об этом — личностью прямой как ратовище копья, притворяться не умел и антипатия выпирала из него на каждом шагу словно угорь из дырявой вирши.
Ознакомительная версия.
