– Мне горько, что я навлекла на вас все эти беды.
– Если бы алчный старый дурень отправил тебя к попу в Бергоа, как я просила его во имя милосердия, эти беды выпали бы на долю кого-то другого! – сердито сказала мадонна Катти. Она посмотрела на темный дом и поджала губы. – Опасайся он взаправду духа мертвого колдуна, так похоронил бы его как подобает, а не засовывал бы в мою коптильню. А теперь она будет проклята. Наверняка мое мясо все протухнет и зачервивеет.
– Мой отец был не из тех, кто прощает обиды, – неохотно признала Фьяметта. – Но думаю… но боюсь, сейчас его духу не до этого. – Ее пальцы мяли складки юбки.
– О? – Мадонна Катти внимательно на нее посмотрела. – Ну… ложись-ка спать, девочка. Но завтра утром уезжай.
– Могу я взять мою лошадь? – спросила Фьяметта робко.
– И лошадь, и все остальное. Я не хочу, чтобы здесь осталось что-то твое! – Она покачала головой, и Фьяметта следом за ней вошла в дом.
Веранда или лоджия на втором этаже, выходившая на задний двор, обычно использовалась для сушки белья, по на эту ночь превратилась в спальню для служанок двух монтефольских семейств. Себе Фьяметта постелила поближе к перилам. Теперь она пробралась между громко храпящими, измучившимися за день женщинами, сняла верхнее платье, положила его поверх одеяла и сдернула льняное нижнее, которое напуском укрывало серебряную змею от жадности Катти. Не замечая ночной прохлады, она облокотилась на перила и оглядела двор. Тусклая ущербная луна поднялась по небосклону на четверть. У дальней стены вдоль коновязи стояли мулы Пико. С наваленным у их ног сеном, чтобы они вели себя поспокойнее. Из коптильни все еще сочился дым – туманное облачко в смутном лунном свете. Пико, его сыновья и швейцарец легли в маленькой крепости, сложенной из вьюков возле мулов. Она видела, как поблескивают остриженные в кружок светлые волосы швейцарца, когда он заворочался на своей постели. Фьяметта потерла большой палец на левой руке, там, где прежде было кольцо. «Что я наделала? Мое кольцо привело его ко мне? Неужели он и вправду – моя истинная любовь? А он это знает?» Не о том она думала, когда отливала это кольцо с заклятием истинной любви в первый день весны. Она бы не смогла объяснить, о чем мечтала в своем неясном стремлении почувствовать себя любимой. Она смотрела на бесформенный бугор одеяла внизу во дворе и тщилась испытать пылкую страсть или хотя бы нежный интерес. Ничего. Не то чтобы он внушал ей неприязнь. Просто он был тут, пугающе настоящий, живой. И бесспорно дружелюбный – точно большой избалованный щенок мастифа, который никогда не получал шлепков и радостно тычется носом, чтобы его приласкали.
Ей и в голову не приходило, что она сразу же не воспылает любовью к своей истинной любви. Но ведь она ожидала кого-то, ну, пониже ростом. Не зеленого юнца. С более полированными манерами. И во всяком случае, лучше одетого. И побогаче.
«Для погонщика мулов он почти не пахнет».
Ее охватило бессмысленное желание содрать кольцо с его пальца и постучать им по ближайшему столу, словно ее заклятие можно было выбить, как что-то в нем застрявшее. Но даже на таком расстоянии она ощущала все то же еле уловимое успокоительное гудение магии. Когда швейцарец надел кольцо, заклятие ничуть не воспротивилось, а обвило его палец, мурлыча, точно безмятежно счастливая кошка, только что наевшаяся до отвала рыбой и сливками. Правильно сотворенное заклятие оставалось скрытым даже от внутреннего глаза ученого мага. А чувствам обычного человека открывалось, только если было наложено неумело, не обладало нужной силой – режущий диссонанс, ни на что не воздействующий. Первые попытки Тесео были почти мучительно громкими и сыпали видимые искры. Но присутствие заклятий мастера Бенефорте было почти неразличимо. Они действовали согласно природе, а не вопреки ей.
«Видишь ли, если сохранять труп умершего без покаяния и не погребенного, только что отлетевший дух можно подчинить чьей-то воле».
Замыслил ли сеньор Ферранте обрести новое кольцо духов? Убитый мастер маг должен быть источником великой силы. Сеньор Ферранте, конечно, не останется нечувствительным к подобной ироничной симметрии: принудить того, кто уничтожил его кольцо, самого войти в другое. А если Ферранте разграбил их дом, одному Богу известно, что еще он отыскал там для утоления своей жажды власти.
Она перебирала в уме прошедшие дни. Ночь и день, чтобы лозимонцы добрались до замка со своими ранеными и магической солонкой. День на то, чтобы занятый осадой сеньор Ферранте сообразил, что они оставили гнить на лугу куда более могучий источник колдовства. День на то, чтобы они вернулись и ничего не нашли, день, чтобы расспрашивать по дороге о необычном трупе…
Она потерла ноющие виски. Смерть отца должна бы положить конец ее страхам за него. Ведь положено считать, что мертвые, навеки чуждые страдании, обрели исцеление и утешение в объятиях Господа Иисуса и святых. В ту первую ночь к ее горю примешивалось странное чувство облегчения, будто у нее с плеч свалился груз, которого она прежде не замечала, будто ее мир вдруг широко раскинулся над ней, стал доступным. Нежданно она стала хозяйкой своей жизни, могла поступать, как сочла бы нужным. В ее сердце билась тихая радость, пока ее горло душили рыдания. Конечно же, радость была великим грехом. Ей следовало чувствовать только горе и страх перед миром, в котором она осталась без защитника. Только горе, а не былую обиду.
И вот беды мастера Бенефорте вновь омрачили се жизнь, точно черная стая ворон-падальщиц, и вновь ей на плечи лег груз. «Это нечестно. Ты умер. Я должна быть свободна от тебя». И теперь ему грозила не смерть, но вечная погибель, а черную магию ей не пересилить.
«Что мне делать? Я прошла лишь часть обучения. Ты сам не счел нужным обучать меня. Ты виноват, что я не знаю, с чего начать. Я только слабенькая девушкам».
Завтра она вместе со служанками монтефольцев отправится на север. А рослый дурак швейцарец пусть едет куда хочет, только не туда, куда она. Пусть свалится в первую же канаву, ей-то что. Век бы его не видеть. И Монтефолью, и ее дом. И ее спаленку, теплую, уютную…
Дрожа, с носом, заложенным из-за непролитых слез, она завернулась в одеяло и спрятала лицо, насколько удалось, в тощую подушку. Вихрь ее мыслей наконец замер под властью сна.
Фьяметта очнулась от тревожного сновидения, в котором бродила по своему дому в Монтефолье, преобразившемуся в непонятный лабиринт. Он стоял в развалинах, заброшенный; гнилые половицы галереи предательски крошились под ее ногами, ставни свисали на одной петле, стены осыпались. Она пыталась разжечь огонь, но не могла, а в дверь колотили вооруженные кредиторы, требуя свои деньги, которые мастер Бенефорте спрятал, а она не могла отыскать, хотя лихорадочно обшаривала комнату за комнатой…
