Чересчур голос был далеко, чтобы сказать, что слышишь его, чересчур далеко, чтоб разобрать мелодию, которую он пел, но слышны были точно вздохи мелодии, а между ними отзвук их пел в ушах. И отзвук этот казался все ближе, и под конец стало ясно, что не чудится, а и вправду та, что пела, приблизилась уже настолько, что можно стало разобрать в ее песне слова. Кроме нее, все вокруг молчало (и девушки, замершие, не смея оглянуться, не шумели тоже), и ни шагов, ни стука копыт, ни ветка не хрустнет, точно одна лишь бесплотная песня двигалась со стороны гор к склону, к руслу Протока, а потом от него вниз. Надо ли говорить, что была она прекрасна? Красота ее казалась странной — совсем не той, какую привыкли слышать девушки в песнях, что пели сами, и если бы они попытались повторить потом эту мелодию, то получилась бы она иной, без хрупкой изощренности, прихотливости, что пленяла в настоящей, — а впрочем, такую темную вещь, как мелодия, девушки и не пытались сейчас разобрать и запомнить.
Им хотелось понять слова. А вот слова оказывались еще непостижимее, чем мелодия, — хотя каждое из них в отдельности было совсем простым и понятным, но, соединяясь вместе, они слагали смысл, что, казалось, был важен и ясен, а все же проникнуть в эту ясность не получалось, хоть плачь.
И уж совсем непостижимо было, отчего все-таки эта песня, светлая и тихая и как будто совсем не печальная, все же рождала такую печаль? Всем потом думалось, что, будь им дано слушать эту песню чуть-чуть подольше, они б успели понять. Но она прошла мимо, и спустилась с холма, и затихла за Жердяным Ручьем, словно уплыла, и еще какое-то время отзвук песни летел со стороны Седла, путаясь в кустах, а потом стало ясно, что это только отзвук.
— Кто это? — спросила звонким шепотом Ниль, дочь Скагри. А Раун ответила ей тоже шепотом:
— Тише, Ниль, может, она еще вернется.
Но она не вернулась. Какое-то время девушки, все еще завороженные, молчали, а потом заговорили все разом. Они припомнили все по порядку, как это было, и Кетиль сказала про сад с блестящими цветами и фиолетовой травой, и те, кто разобрал какие-нибудь слова из песни, тоже об этом сказали, и, сличая между собою и соединяя вместе обрывки, девушки, поспорив немного, в конце концов составили целое четверостишие. Правда, смысла в нем было немного, во всяком случае, как им казалось, меньше, чем в самой песне, и что-нибудь, наверное, они потеряли — что-нибудь важное. А может быть, и ничего не потеряли — просто смысл был не в словах, а в голосе, который их пел. О рифмовке уж и говорить нечего: кто ж это видывал такую странную вещь, чтоб рифмовались концы строк, а не слоги внутри строки?! Получилось у них, словом, вот что:
Разве у звезд нету имен?
Разве у звезд лика нет?
Так почему без лица мой сон —
Тающий звездный свет?
И еще пара отрывков, в которых девушки не были уверены. Но все равно получалось, что с тех пор, как стали слышать печальный голос, поющий в лесах, впервые удалось разобрать из его песни такой большой кусок. Выговоривши тот сумбур, что был в них поначалу, девушки притихли и стали, уже не все сразу, припоминать, где и когда ее — ту, что пела, — слышали этим летом еще. Первый раз, конечно, когда она приплыла сюда; и потом еще в Трайновом Фьорде видели рыбаки корабль с золотыми парусами и лебедем на носу, только тогда никакой песни не было: просто корабль шел вверх по фьорду, обогнул Столбы (ни одного человека на палубе, уверяли рыбаки, паруса словно сами повернулись!), а за ними уже никто его не видал. Ну и так далее, и так далее.
Хюдор рассказала, что работник Ямеров на летовье, когда пас скот, услыхал ЕЕ песню: он как раз завтракал тогда, жевал лепешку с простоквашей; и он разлил свою простоквашу и не заметил. Но, впрочем, пастух, как человек грубый и малосмыслящий, запомнить какие-нибудь слова не сумел.
А дочки Бурого Скагри рассказали про своего родича по отцу по имени Буен — тот повстречался с песнею, опять-таки звучавшей словно бы ниоткуда, когда вез из леса хворост. Она прошла мимо него, а его лошадь, как была под вязанками хвороста, повернула голову и пошла с тропы прямо туда, где голос, так что, как он говорил, ежели б ему не нужно было воевать с лошадью и удерживать ее за повод, он бы, быть может, и разобрал побольше, а не только то, что там речь шла о какой-то «дороге бурых волн».
Потом девушки заговорили уже о том, кто она такая — та, что поет, — и что все это значит. На эту тему толки ходили по всей округе, да без особого проку. Сходились все только на том, что такого здесь раньше никогда не бывало. У девушек сейчас впечатлений для выводов было, впрочем, побольше.
— Это колдовство, — категорически утверждала Раун, дочь Бадди.
А следует сказать, что магия, колдовство, безразлично, полезное или бесполезное, доброе или дурное, — это занятие исключительно человеческое, и даже когда демоны им занимаются, то занимаются только в той мере, в какой они очеловечиваются — перенимают у людей умения, и облик, и свойства. Так что Раун именно это и имела в виду. «Это не дело стихий, — говорила она, — это колдовство, самое настоящее южное колдовство, я вам верно говорю». Поломав головы над тем, какого все-таки сорта это колдовство, девушки так ни до чего и не договорились. Во всяком случае, все согласились тоже, что прежде таких див здесь не бывало.
— Так ведь и должно быть, — сказала та девушка, с верховьев Щитового Фьорда. — Мой отец говорит, что все переменилось, стало не так, как в его молодости, с тех пор, как убили Сребророгого Оленя.
Нехорошей была эта тема при Кетиль, которая ведь была из дома Гэвиров и сестра того Гэвира, что убил Сребророгого. Кетиль, правда, не выказала недовольства. Но Хюдор это упоминание задело так, как будто была она уже женой Гэвина.
— Мой отец тоже говорит, что все не так теперь, как в дни его молодости, — оттого что в его молодости не было этой моды на широкие наконечники копий! — сказала она. — Даже самый умный человек не может ведь быть умным беспрестанно.
Девушки засмеялись — они не отошли еще от своего волнения и с легкостью могли сейчас смеяться, а через мгновение задумываться, ужасаться. Когда они стали смеяться потише, девушка с верховьев Щитового Фьорда сказала так:
— Так говорят все отцы, во всякое поколение. Только это ведь совсем про иное. До моды на широкие копейные наконечники была еще какая-то, и после нее будет другая мода, — а другого Оленя не будет больше никогда…
— Мой отец видел его однажды, — проговорила вдруг Мисто, дочь Хворостины. Впрочем, тут же она вспомнила, оглянулась на Кетиль и спрятала голову в колени.
— У каждого времени свои чудеса, — сказала Хюдор.
