«Королева умрет».
«Корона отравлена».
«Трон проклят».
Надписи возникли за одну ночь, за четыре дня до объявленной коронации. Советники попытались скрыть их от Эоны, но кто-то проболтался, и впечатлительная принцесса перепуталась до смерти и заперлась в собственных покоях.
Верховный маг, которому поручили расследование, пришел к Айре, долго с ней разговаривал и по результатам беседы объявил, что надписи оставлены скорее всего демонами Хаоса, и сколько в них правды, а сколько лжи — неизвестно.
По столице поползли слухи.
Теперь к Айре начали приходить даже те, кого она сама и не рассчитывала видеть. Многие верили в пророчества и считали, что даже если Эона воссядет на престол, то умрет почти сразу, а поэтому предпочитали заручиться поддержкой младшей принцессы.
Айра быстро почувствовала, что к ней стали относиться гораздо серьезнее. Мрачные и солидные люди, завидев ее, начинали улыбаться, показывая свое расположение и участие.
Во дворце перед коронацией царил совершенный беспорядок — все помещения, начиная от самых нижних погребов и заканчивая чердаками в самых высоких башенках, затронула предпраздничная суета.
И на всем лежал отпечаток траура и дурных предчувствий.
А в ночь перед коронацией Эона совершила то, чего никто от нее не ждал, — сбежала. Она открыла окно и слезла по связанным вместе простыням, а потом через старинный подземный ход, известный всем членам королевской семьи, вышла на дальнюю пристань.
Отправленные в погоню люди не нашли ее.
Это происшествие поставило Дорас на грань бунта как простонародья, так и знати. Многие — во многом после крушения корабля с королевской семьей — поверили в проклятие, лежащее на Доросомнаях.
Нашлись даже очевидцы, видевшие, как демон забирал Эону, — чушь несусветная, потому что «демонов» с подачи Голоса выдумали Айра и верховный маг. На севере Дораса объявился человек, называющий себя Аэртом Доросомнаем, наследным принцем, чудом спасшимся от гибели.
Малый Королевский Совет, управляющий государством в моменты междуцарствия, принял решение объявить Эону мертвой и короновать Айру немедленно.
Теперь принцессу уже никто не спрашивал, Кару от нее удалили, и никого из знакомых близко не подпускали.
«Потом наверстаешь, — сказал Голос. — Поверь, тебе даже выгодно отстранение близких — ты сможешь по их поступкам понять, кто остался предан тебе, а кто испугался или решил, что ты стала мелкой фигурой в игре, и обратился к тем, кого считает игроком».
Коронация была спешной и скомканной.
Платье подшивали до последнего момента — Айра вышла в одеждах старшей сестры, которая была и выше, и плотнее, и круглее в тех местах, в которых это нормально для девушки и ненормально для угловатого пока еще подростка. Корону уменьшили, но недостаточно — кто-то что-то напутал, и она едва висела на причудливо уложенных волосах.
Громадный зал в соборе Светлого Владыки оказался набит людьми под завязку. Серые высокие стены с узкими окнами, тысячи свечей, тяжелый запах духов и немытых тел. Плоский потолок, расписанный под звездное небо — на нем не хватало растущей с каждым днем алой звезды, что появилась несколько лет назад и ввергла в расстройство всех астрологов мира.
Настойчивый шепот одного из вельмож, стоявшего позади и говорившего, что делать. Гул голосов, кажущийся холодным и даже злым, спертый воздух, который, кажется, можно зачерпывать ложкой.
Айра чувствовала, что может упасть в обморок в любой момент.
Шепот вельможи, как ни странно, помогал удержаться в сознании.
— Именем Светлого Владыки подтверждаю право на престол принцессы Айриэллы Доросомнай! — объявил кто-то, и Айра выдавила из себя улыбку, жалкую, как показалось ей самой.
Она ничего уже не понимала, корону ей надели раньше, а теперь какие-то люди выходили к ней и подтверждали ее право на престол.
Обруч из белого золота, сделанный в виде фамильной виноградной лозы, обвитой вокруг множества драгоценных камней-виноградин, наконец перестал держаться на прическе и просел слева аж до уха.
«Повернись налево, как будто что-то говоришь канцлеру, и поправь венец», — порекомендовал Голос.
Айра так и сделала. Однако она чувствовала, что корона долго не продержится.
«Если не удержишь корону сейчас, в народе сочтут, что не сможешь и потом, — мрачно заметил незримый собеседник принцессы. — Постарайся хотя бы, чтобы она не упала».
Остаток коронации Айра провела как в бреду — единственной ее мыслью было удержать венец. Каждое мгновение ей казалось, что он вот-вот свалится, холодный пот катился крупными каплями по лицу, выступил на спине и неприятно холодил ноги.
Потом был пир, и вновь девочка — уже не принцесса, но королева — думала только о том, чтобы не уронить корону.
Вельможи и наместники, старшие жрецы, маги, старейшины цехов — их лица слились в одно, каждому она протягивала руку, уже не разбирая, кто должен ее по этикету поцеловать, а кого она должна удостоить простым прикосновением к щеке или макушке.
Ей наливали что-то в кубок, почтительно подносили какие-то яства, красивые и наверняка вкусные. Кто-то пел, мелодично и громко, кто-то крутился колесом, показывали диковинных животных.
Она так мечтала о том, чтобы присутствовать на подобном пиру — не украдкой смотреть на него сквозь окно, не слушать отголоски музыки, засыпая, — а именно быть внутри, и чтобы никто не мог приказать ей уйти.
А сейчас, когда впервые это было ей позволено, и празднике не оказалось никакого вкуса: он был пресным и ненужным, как кусочек мела, а значение имело только одно — не уронить корону.
Глубоко за полночь, когда Айру на подгибающихся ногах отвели в покои и две девушки из лучших дворянских семейств начали ее раздевать, выяснилось, что корона вросла в ее волосы.
Она пустила золотые нити-корни, которые обвились вокруг собственных локонов Айры, и снять ее, не обрезав шикарные рыжие волосы девушки — крайне сложная задача.
«Врожденная магия, твой талант проявился, — сказал потрясенной девочке Голос. — Я всегда знал по, но чтобы это стало явным для тебя, нужен был кризис. Ты подталкиваешь людей и события к пути, который выгоден тебе. Если бы я сказал об этом раньше, то до раскрытия этого твоего дара прошло бы гораздо больше времени. Ничего, корону снимем, но чуть позже».
* * *
В пещере царили приятный полумрак и прохладная сырость.
Но Родриса это, как ни странно, более чем устраивало.
По давней привычке он каждую свободную минуту отдавал молитвенному сосредоточению, но этим словом с давних пор называл не то, что обычные жрецы, а состояние полурасслабленности, когда мысли наплывают друг на друга одна за другой и когда так легко услышать бога, если он вдруг соизволит что-то сказать.