Ознакомительная версия.
Лешек испугался, но кивнул снова, чтобы колдун не посчитал его неблагодарным или чересчур нежным. Однако ничего страшного в лунном луче не оказалось, он только приятно холодил спину, и, хотя на открытом воздухе Лешек сильно озяб, от этого успокаивались горящие раны. Колдун долго водил кристаллом над его спиной, а потом усадил, придерживая за шею, и светил ему на грудь, только в одну точку.
– Здесь у тебя сердце. От сердца лунные лучи побегут по всему телу, и убьют лихорадку. Замерз?
– Немножко, – сознался Лешек.
– Сейчас. Еще чуть-чуть.
До утра колдун зашивал его раны, а матушка помогала ему, вдевая нитки в иглы из тонких и прочных рыбьих костей. Лешек плакал, хотя не так уж это было и больно. Матушка целовала его в лоб и вытирала ему слезы полотенцем. Колдун же, напротив, шутил и посмеивался, и иногда Лешек не выдерживал, и смеялся сквозь слезы вслед за ним.
– Кожа-то тонюсенькая, – сокрушался он, – разойдутся швы того и гляди. Ты, малыш, не шевелись.
Лешек и сам не знал, плачет он от боли, или оттого, что и колдун, и матушка так жалеют его и так ласково с ним обращаются. В монастыре его жалел только Лытка, но никогда не вытирал ему слез и в лоб не целовал. И за эту ласку он любил их обоих, до боли в груди, до того, что прерывалось дыхание.
А на утро, как колдун и обещал, солнце, пропущенное сквозь кристалл, залечило его раны, стянутые нитками, и на их месте образовались выпуклые рубцы, которые побаливали, конечно, но совсем незаметно, словно кожу несильно обожгли крапивой.
Колдун отнес Лешека на кровать, а матушка дала ему кружку молока и белую сладкую булку. И только тут он заметил, как устал и проголодался. Но, подумав немного, на всякий случай спросил у матушки:
– Сегодня разве не среда?
– Не знаю, детка. Может, и среда.
Лешек очень удивился, как можно не знать, какой сегодня день недели, а колдун, глядя на его лицо, рассмеялся.
– Матушка, среда в монастыре – постный день. Кушай, певун, постные дни отменяются. Кушай, и спи. А ты, матушка, ставь пироги. С мясом и с яблоком. Мальчику надо набираться сил. Бледный – смотреть страшно.
* * *
Дамиан собрался выехать в Никольскую слободу после обеда, как только гонец, присланный Авдой, принес ему известие об обнаруженных следах.
Собственно, никакая это была не слобода, а обычная деревня, правда, очень большая, с крепкими крестьянскими хозяйствами, но по старинке, в память о том, что когда-то Никольская стояла посреди густого леса, и жители ее промышляли бортничеством и охотой, ее продолжали называть слободой.
Вытряхнуть мальчишку оттуда будет несложно, один-два сгоревших дома, и крестьяне сами отдадут его монахам. В сани положили теплых меховых одеял, и Дамиан хотел покрепче закутаться в них и укрыться с головой, как вдруг увидел, что к Святым воротам движется авва, и выругался про себя, не посмев на глазах у игумена сорвать сани с места. Пришлось подождать, когда он подойдет поближе.
– Дамиан, я слышал, беглеца нашли, но еще не поймали? – спросил авва, и Дамиан, не ожидавший подобного вопроса, на секунду растерялся. Как? Когда авва успел это узнать? Гонец пришел не далее как двадцать минут назад, они говорили в келье Дамиана, без свидетелей! Неужели кто-то их подслушал? Или… или гонец рассказал об этом не только ему? Это было неприятно – Дамиан надеялся, что его «братия» предана ему сильней, чем авве. Неужели кто-то из его людей шпионит в пользу игумена? Но Авда, наверное, в качестве гонца выбрал случайного человека, того, кто ближе стоял, не мог же он безошибочно показать пальцем на шпиона! А это значит… Нет! Авда предан Дамиану, он никогда не станет через его голову добиваться чего-то от аввы. Или…
Наверное, все же подслушали…
– Да, авва, это так, – нехотя ответил Дамиан.
Авва посмотрел по сторонам и махнул рукой, призывая следовать за собой, к надвратной часовне. Ничего хорошего это не означало.
– Я догадываюсь, зачем ты едешь в Никольскую слободу, – начал авва, поднявшись в часовню и прикрыв за собой тяжелую дверь, – и я могу тебе сказать, что ты сильно рискуешь, надеясь силой добиться от крестьян выдачи беглеца.
– Я… – хотел оправдаться Дамиан, но авва не дал ему говорить.
– Мужичье побьет твоих дружников, как только ты перейдешь границы. Я уже не говорю о том, какой грех ты примешь на душу. Впрочем, тебе это не впервой.
– Пусть попробуют! – усмехнулся архидиакон, – моих сил хватит, чтобы подавить бунт в любой слободе.
– Дамиан, ты видишь не дальше собственного носа, – недовольно фыркнул авва, – сначала крестьяне перебьют тридцать твоих братьев, потом ты, собрав силы, придешь и перебьешь оставшихся мужиков, со злости пожжешь их дома, оставишь их сирот на морозе, и где они окажутся на следующий день? Здесь, в приюте. Вместо тридцати крепких крестьянских дворов мы получим полторы сотни нахлебников, а вместо слободы, приносящей доходы – пепелище. Ты этого хочешь?
– Они не посмеют.
– Смотря до чего ты дойдешь в желании немедленно получить свое, а в этом тебе нет равных. Никольская слобода – самая крепкая из отдаленных хозяйств, мне стоило большого труда закрепить крестьян на земле, заставить построить не времянки, из которых в любой момент можно сорваться и уйти, а большие добротные дома. Ты знаешь, что в киевской земле некому растить хлеб? Крестьяне бегут на север, князья рвут их друг у друга, забирая в полон. А мы сами, своими руками будем уничтожать то, что так долго взращивали и оберегали? Да Никольская приносит нам больше доходов, чем все остальные деревни!
– Но… – начал Дамиан, но авва снова его перебил.
– Я запрещаю тебе действовать силой. Можешь обыскивать дома, одно это вызовет большое недовольство. Но жечь и убивать не смей. Если до завтрашнего утра ты ничего не добьешься, я сам приеду в слободу, отслужу литургию и прочту проповедь. Может быть, Божье слово окажется сильней копий и огня.
Дамиан скривился. Авва, конечно, не дурак, и проповедовать умеет мастерски, но тут он обольщается – мужичье в своей темноте никогда не купится на его «божье слово». Раздражение он придержал при себе, и, садясь в сани, был вовсе не так уверен в успехе – что толку обыскивать дома? В них всегда найдется какое-нибудь укромное место, куда никто не догадается заглянуть. Мужичье понимает только язык силы, и если уступить им сейчас, в следующий раз они схватятся за топоры, когда придет время делиться урожаем. Авва этого не понимает.
– Ладно… – пробормотал Дамиан себе под нос, – посмотрим. Обыскивать дома тоже можно по-разному.
Он прибыл в слободу, когда совсем стемнело и крестьяне топили печи на ночь. Ползать по домам, полным едкого, непроглядного дыма, особого смысла не имело. А вот выстудить жилье широко открытыми дверьми показалось Дамиану интересной идеей.
Ознакомительная версия.
