Что было неплохо. Я люблю маленькие штучки, которые кладут в ванные в крупных отелях. Иногда папа отвозил нас в крошечные места, где были высококачественные образцы, и я их прятала в грузовике. Я оценивала их в соответствии с эффективностью и запахом; когда мне было около тринадцати, я сохраняла их, а потом поняла, что впереди нас ожидает еще множество отелей.
Иногда я всё ещё думаю о тех маленьких бутылочках, которые находятся неизвестно в каких мусорных контейнерах. Как рок-коллекции или что-то на подобии этого.
Я проверила цену, решила, ну и что! и бросила толстовку в корзину.
— Я думаю это всё, но нам надо заглянуть в аптеку. Так как Грейвс думает, что мне следует выбрать мой собственный мидол. Вам что-нибудь нужно здесь, парни?
Леон почти смеялся.
— У них есть слаши
[17]
.
— Господи Боже, — пробормотал Бенжамин. — Нордстром. Мэйси. Мы могли бы поехать в Париж весной. Я ожидал трансатлантических полётов.
Я изобразила бесстрастное лицо, что было лучше всего для обеих сторон.
— Здесь есть поблизости Олд неви
[18]
? У них есть шорты и прочее, — я поймала на себе взгляд Бенжамина. — Что?
— Ничего. Просто мы думали, что светоча будет более, скажем так, трудной, — рот Леона дёрнулся. — Я серьёзно хочу слаши!
Я попробовала выдавить неуверенную улыбку. Теперь он мне определённо нравился.
— Я никогда в жизни не пробовала его. Может быть, парни снаружи — двойные блондины — тоже хотели бы слаши?
Почему-то Леон счёл это крайне смешным. Он фыркал и хихикал, пока мы шли мимо секции с «Бытовыми приборами» до секции «Здоровья и Красоты», и даже Бенжамин расслабился и усмехнулся.
* * *
Мы остановились в Спортивной секции, чтобы купить спальный мешок, и я заставила Грейвса взять хороший спальный мешок. Вещи — это одно, но ты не можешь экономить на принадлежностях. Я также бездельничала в секции канцелярских товаров, пока Грейвс не бросил карандаши и пару блокнотов в телегу, впиваясь взглядом в меня, как будто подзадоривая меня взять их.
Бенжамин попытался отвезти нас в какое-то итальянское место на ланч, но Леон попросил мексиканской еды. И это звучало действительно хорошо, поэтому мы оказались в каком-то холле, в месте, где мне принесли много измельчённых чипсов, а Бенжамину — две маргариты, просто потому, что он просто улыбался официантке и вежливо попросил ее. Он выглядел так, будто нуждался в маргарите именно сейчас.
Глава 11
Сначала я вернулась в Таргет и выбирала свадебные платья. Ярды белого кружева и пустых слов, в то время как люди стояли вокруг и комментировали.
— Нет, слишком маленькое... слишком большое... никогда не подойдёт тебе... слишком классическое, слишком тугое...
Пока я не испытала желание кричать, потому что всё, чего я хотела, это платье. Затем я пыталась их все примерить, и там не было примерочной, потому что, если бы я туда пошла, то исчезла бы, поэтому я переодевалась в конце ряда между стойками из одного платья в другое, и они все были дырявые. Большие, широкие, молью проеденные дыры, мои лифчик и кожа просматривались через них, и кто-то сказал:
— Вам придётся заплатить за это.
Стены магазина отступили, пятно красной краски исполосовало их и превратило в длинные кричащие лица. Я почувствовала гул колющих пальцев рук и ног, как то, когда ваши конечности настолько оцепенели, что вы не можете даже идти.
Я знаю это чувство. Оно приходит вместе со сном, который показывает мне вещи. «Истинное видение», — так это называла бабушка.
«Настоящие кошмары» — лучше подходит для них.
На мгновение я туманно подумала, что это, может быть, самый страшный кошмар: тот, где мама забирает меня из кроватки и относит вниз, говорит мне, что я её хорошая девочка, и прячет меня в чулане. Я боролась с пробуждением, но у сна были другие идеи. Он стоял у руля, не я. Я не могла побороть его.
* * *
Я лежала на кровати, уставившись в потолок. Это был обычный акустический потолок с золотыми искрами. Жидкие тени от дерева танцевали между искрами.
Мой сон был про маленькую девочку. Она была сонной и находилась в том состоянии, когда дети сосут большие пальцы, а их глаза смотрят, но не видят из-под отяжелевших век.
Мама волновалась в тот день, и вычищала всё вокруг. Она была напряжёна и нервничала. Я также была капризной, но она читала мне истории и укачивала в течение долгого времени, затем положила меня в постель и укрыла. Я слышала, как она ходила внизу по дому — обычный шум, когда она готовила ужин для папы: он работал долгие смены на базе и иногда приходил домой на сорок пять минут в середине ночи на перерыв — и почему-то скучала. Я услышала, как она уронила одну из моих игрушек. Она торопилась, пряча их. Я услышала её тихое проклятие, потому как она прятала в кладовую мой высокий стул.
Но я не задумывалась об этом. Вместо этого я сосала палец и смотрела на потолок.
Тук-тук-тук. Пауза. Тук-тук.
Кто-то находился возле входной двери. И не звонил в звонок. Это было странно.
Тишина. Сам воздух, казалось, слушал, прежде чем я услышала мамины шаги, быстрые и лёгкие. Она резко распахнула парадную дверь, и голоса поднимались по лестнице.
Женские голоса.
— Что ты здесь делаешь? — мама казалась... разозлённой. И немного удивлённой, как будто она не ожидала кого бы то ни было. Я почти видела, как она приподняла голову, голубые глаза стали холодными и расчётливыми. Контролеры бакалейного магазина или продавцы бледнели под тем взглядом, особенно, если они пытались сделать, что папа называл, «забавное дело».
«Твоя мама, — иногда говорил он, когда выпивал Джим Бим, и я могла уговорить его поговорить о прошлом, — она не терпела «незабавные дела».
— Я пришла навестить тебя. Какой очаровательный домик! — послышался звон смеха и шелест шёлковых юбок.
— Тебе здесь не рады, — голос мамы был резок и зол, как будто предупреждал о собственничестве. — Я оставила для тебя Главную Школу, всё Братство! Что ещё ты хочешь?
Притворный смех покинул голос другой женщины. Он спал, как маска, которой он являлся, и когда она снова заговорила, в её словах сочились злоба и боль:
— Где он?
Тон мамы превратился в холодный и деловой:
— Кто? Мой муж? Он человек, зачем он тебе нужен? Если ты подойдёшь к нему, я...
— Человек? Человеческий муж? Ты шутишь! Даже ты не пала бы так низко!
Между ними повисла напряжённая, потрескивающая тишина. Я могла понять по смыслу сказанного, что мама была разъярена. Она никогда не была злой; папа называл её нежной. Он говорил, что съест свою проклятую шляпу, если она когда-нибудь о ком-нибудь скажет плохое слово.
