Я рассмеялась:
— Вы меня и вправду напугаете до смерти. А причины нет. Если бы мы друг друга ненавидели, стоило бы грустить.
— Но вы же не знаете ничего! Я — первый дворянин в нашей семье. Почетом, понимаете? Милость князя.
— Вестейн, знаете, что пишут на могилах аристократов? Так хочет жизнь. А жизнь всегда права. Намек ясен или мне вас еще поуговаривать ничего не бояться?
— Кай, я не верю. Вам, асенам, верить нельзя, это точно. А поцеловать вас можно? На помощь звать не будете?
— «Вас» — нельзя. А «тебя» — можно попробовать.
Мы попробовали.
***
Не знаю, как Вестейн, а я той ночью так и не уснула. Сидела на кровати, смотрела на свечку. Причем думала вовсе не о Вестейне — тут думать не о чем. Мы в руках судьбы: что получится, то и получится.
Но если не о Вестейне, то о ком тогда? Сама от себя не ожидала. Всю ночь вспоминала Энгуса.
Мы с ним только однажды говорили серьезно. И, как ни странно, о любви. Я спросила:
— Скажи, когда я буду твоей женой, чего ты будешь ожидать от меня? Чего не сможешь простить?
Он думал долго. А потом ответил:
— Я не жду, что ты меня полюбишь. Если так случится, это будет замечательный сюрприз. Я не жду, что ты не станешь мне изменять. Решай сама, ты знаешь, чем это кончается. Но об одном я тебя попрошу. Может быть, когда-нибудь ты полюбишь кого-то по-настоящему. Просто потому, что он есть. Так, что тебе будет все равно, любит он тебя или нет. Так, что перестанешь чувствовать боль и страх. Так, что тебе ничего не будет нужно от него, только чтобы он был доволен своей жизнью. И ты готова будешь за это заплатить, не жалуясь, не предъявляя потом счетов.
Если встретишь такого человека — оставь меня немедленно. Скажи только: «Я нашла свою судьбу» — и я все пойму. И наверное, постараюсь тебе как-то помочь.
— А ты сам любил так?
— Нет, к сожалению. Я всегда чего-то хотел от своих женщин. От тебя, как видишь, тоже.
— А если полюбишь так, бросишь меня?
— Да. Потому что это — самое главное в жизни. Только это и есть жизнь. Все остальное — ее ожидание. И еще потому, что за любовь нужно платить. Иначе — все вранье.
Я тогда промолчала, но про себя не согласилась с ним. Как это — и есть жизнь?! В жизни еще столько всего, кроме любви! Но теперь Энгус умер, так и не встретив своей судьбы, и его слова приобрели новый вес и цену.
На секунду я испугалась. Что если Вестейн и есть тот таинственный суженый, от которого, если верить пословице, и на коне не уедешь? Но тут же успокоилась. Нет, не он. Лейву еще нужна была моя любовь, Вестейну же достаточно того, что он сам любит.
Будь его воля, он до старости носил бы меня на руках, не давая ни башмаку моему, ни оборке платья коснуться земли. Меня или любую другую девушку, которую он сочтет достойной. А таких не так уж мало в той же Аврувии, у него просто не было времени посмотреть по сторонам. Так что ни моей, ни его свободе ничто не грозит, а все прочее — дело наживное.
ИВОР
С домом, в котором жили сейчас Вестейн и цереты, произошла в свое время веселая история. Стоял он у старой верфи, принадлежавшей Дому Эйланда, и был поначалу просто-напросто бараком для корабельных рабочих. Верфь ветшала, приходила в негодность, потом превратилась в кладбище старых кораблей, а в опустевшие бараки полез всякий сброд. Дом Эйланда решил не тратить больше денег и махнул рукой на свое имущество.
С полгода назад (не в преддверии ли все той же войны?) у королевской гвардии наконец дошли руки до всех злачных местечек. Незваных гостей повытаскивали из бараков, построили в колонны и погнали куда-то прочь из столицы. Восстанавливать крепости, как полагал я теперь.
Примерно в то же время в Аврувии появился Вестейн и стал искать дом для себя и своих спутников. В дом к асенам церетов было не затянуть и на аркане, а в двух городских гостиницах ночевали только личности, самый вид и запах которых оскорбляли порядочного человека.
Дом Эйланда тут же почуял выгоду, немного подлатал свои бараки, превратил их в некое подобие жилья и продал тарду и церетам за сказочные деньги. Эту байку, над которой потешалась вся Аврувия, поведал мне Керн, сын Тарна, и благодаря ему я теперь знал, где искать Вес-теина.
К верфи я подошел уже в темноте. Длинное одноэтажное строение из серого камня казалось нежилым, лишь в одном окне мерцал слабый огонек. Ни привратника, ни сторожевой собаки, и даже ограды нет. Я обошел дом, вороша сапогами мокрую прошлогоднюю листву, отыскал дверь и постучал.
Ник, мой старший брат, рассказывал мне об огненных горах на островах, о раскаленной смоле, которая выливается из них и застывает. Точнее, твердеет только тонкая корочка сверху.
Так вот, когда дверь открылась, я почувствовал, что стою на этой самой тонкой корочке, а под ногами у меня — огонь.
Потому что дверь открыла Ида. Я не подумал, что могу встретить ее здесь. Она принадлежала совсем иному миру, в котором были река, утки, Дубовый Сад, весенняя земля, но не было места ни войне, ни мертвому Энгусу. И вот она стояла передо мной живая и настоящая. Меня заколотило так, будто я заболел всеми лихорадками разом. Ее дивные волосы были стянуты лентой, на шею лег золотистый отсвет, щеки и кончики пальцев покраснели от холода. Комната за ее спиной тонула во влажных серых сумерках. Горящая лучина освещала край стола, белело какое-то рукоделие.
Я велел себе не валять дурака и спросил:
— Можно увидеть господина Вестейна?
Она покраснела, опустила глаза и сказала:
— Теперь нет. Скоро-скоро. Идите здесь. — И отступила на шаг, приглашая меня войти.
— Вы одна? — спросил я.
— Отец нет. Мать спит.
— А слуги?
— Слуги — где отец.
Я совсем забыл о двери, и ветер, прорвавшись в комнату, хлопнул что есть силы ставнями, погасил лучину. Я бросился запирать, но Ида тут же оказалась рядом и, глядя на меня умоляюще, проговорила:
— Пожалуйста. Нет-нет.
— Отчего? Что случилось?
Она прикусила губу, покачала головой и тихо ответила:
— Теперь каждый может видеть. Мы просто сидим. — И добавила, снова краснея:
— Не будьте злы.
Как ни странно, я все понял.
— Если хотите, я подожду Вестейна на улице.
— Нет-нет. Здесь. Теперь хорошо.
Она села за стол, но снова зажигать лучину и браться за работу не стала. Я не осмелился сесть: был лишь один свободный стул, совсем близко от нее, и я остался подпирать какой-то шкаф с видом поистине идиотским. Я вдруг вспомнил и уже не мог выбросить из головы то, что сказала Кайрен: Ей скоро третий десяток, и лицо уже не то, и фигура, и ни одного жениха поблизости.
Мне было невыносимо больно за Иду и стыдно за себя, потому что я опять ничего не мог сделать. Наверное, первая любовь тем и отличается от прочих, что мы не даем любимой права на существование. Лучше всего, когда она где-то далеко и в дымке, а все про нее можно придумать самому. Потому-то первая любовь так светла и радостна — ей нет дела до чужой боли и бед. Потому-то я и выбрал в возлюбленные Иду, мою далекую принцессу. Легко быть галантным с призраком.
