Ознакомительная версия.
– Любопытно попробовать. Только мы же сосны не абы какие валить станем! Вот, гляди, к примеру, – эта сосенка нездорова. Для корабля бы я ее не взял, но для плота сгодится, а дерево все одно обречено. Потом вот еще, тоже хворое. А вон то – среди поросли задыхается…
Весна вдохнула в нас силы, и тремя голосами при одном воздержавшемся решили построить плот. Вроде бы и не особенно он нужен, покорять на нем море – затея так себе, по крайней мере, вслух ее только критиковали, но мысль о плоте всем пришлась по вкусу. Кроме кота – он и воздержался. Но коту и вообще все было до лампочки, он в тоске пребывал.
То есть тоска – не совсем точное слово… Вы не забыли, что у нас стоял весенний месяц март? В целом поведение Баюна мало изменилось, но последнюю неделю он стабильно, как на работу, на несколько часов в день уходил из дома предаваться безысходному одиночеству.
– Хорошо это, что дерево знакомое на острову имеется. Этак, ежели все сладится, когда-никогда можно будет и о ладеечке подумать. А тут, чтоб дело не запороть, древесина привычная нужна. Я ведь корабельничал только дома, да потом у норвежцев, а там лес привозной, наш. В других местах не довелось.
– У норвежцев? – Мне вспомнились прочитанные в библиотеке рассказы путешественников об этой стране, которой из-за более ловких соседей никак не удавалось толком встать на ноги. – Я думал, они не допускают рабов к кораблям. Как в старые времена.
– Некоторые – да, – согласился Платон. – Торвальд, норвежин, что купил меня на халландском торгу, в самый раз из таковых был. Жил по старинке, заветы прадедов блюл. Плотничал я у него по-простому, лавки там, корыта тесал, подклети чинил. Скучал, конечно, после корабельной-то артели. Но ничего, жили в ладу. Только недолго это длилось: как раз в те годы Шиенский епископ, что к короне так и тянулся, залютовал, весь берег данью обложил, а кто уплатить не мог – повелел жечь беспощадно. Крамолу и ересь изводил, стало быть. Торвальд тогда всех рабов своих запродал королевскому двору. И вот там-то меня от рабства отрешили и в корабелы приняли.
– Отвел душу на любимой работе?
– Отвел… Но и горюшка хлебнул с избытком, – почему-то с улыбкой сообщил Платон. – Епископ Шиенский взялся за нас – ого-го. Кто веру латинскую принимал, еще ничего жили, а кто не желал – тем особое мыто навесил. Почти все, что на стапелях заработаешь, отдаешь. И все равно не всякий на тебя и посмотрит. Повелось, например, что иноверцев кормить запрещалось, кроме как в королевских корчмах – а уж такую бурду там давали…
– Сочувствую.
– Да ничего, иным хуже доля выпадала, грех мне жаловаться. Хоть, правду молвить, в других краях спокойнее жилось, даже у магометан. Грозили они нам муками бесчеловечными – а все к добру повернулось, как всегда на свете.
– Тебя послушать, так худа вообще не бывает, – усмехнулся я.
– А откуда ему взяться, худу-то? Верно, бывает: сатана с недолей соберется ходить по земле, горе сеять, хворь да мор. Так ведь то не худо, а попущением Божьим человеков испытание. А всякое прочее худо человек сам себе выдумывает, когда потерпеть не хочет. Или, того хуже, когда ленится добро сделать.
– Сколько ты лет по чужбине мотаешься?
– Дай припомнить, – озадаченно сказал Платон. – Этой зимой мне тридцать шесть сровнялось, а впервые в полон попал – восемнадцать весен было. Знать… гляди-ка, ровно же восемнадцать получается!
Он сказал это с улыбкой, а мне как-то жутко сделалось.
– Ровно половина жизни, – кивнул я. – Неужели не страшно думать, что полжизни потеряно?
– Почему потеряно? – удивился Платон. – Экий ты, Чудо-юдо… Тоже вот торопыга. Как можно жизнь-то потерять? Было бы можно, так другие бы находили, а нашлись бы и те, кто отнимать надумал. Да только век человеческий свыше отмерен.
– Я не о том. Что сделано-то за это время?
– А что? Пожито – чего еще от жизни ждать? Об одном жалею, что бобылем остался. Но все в руце Божьей. А в остальном грех плакаться: без дела не сидел, добра людям не жалел. Добро же, оно всегда к человеку вернется…
– И даже страшно не было тебе? – спросил я, все думая о том, что со мной сделается, если проживу на острове восемнадцать лет.
– Страшно? – переспросил Платон и пожевал губами.
Видно было, что прежде он никогда не задавался этим вопросом – и другого ответа уже не требовалось, поэтому я спросил вновь:
– А по родине ты разве не скучал?
– Зачем? – пожал он плечами. – Скучать – себя изводить. Добро бы ждали меня там, старики-родители, или жена, или, того пуще, детишки малые. Тогда другое дело, тогда бы я еще в Норвегии согласился бежать – это наших несколько на второй год епископских харчей удумали. Да ведь я десяти весен сиротой остался. Взял меня дядя к себе, ковальскому ремеслу обучил – спасибо ему, да, вишь, в семье он меня во всем после своих домочадцев ставил. Вот пятнадцати лет и подался я в Новгород. Вспомнил отцову науку, поплотничал, да к артели корабельной прибился. Славный труд, только, скажу я тебе, Чудо, трудненько было на плаву-то держаться. В Господине Новгороде мастеров что звезд на небе. Бывало, без работы засидишься и пойдешь дурить. С иными артельщиками и дрались – ой-ой как! Теперь же совсем сноровку растерял – куда возвращаться?
Мы помолчали. Меня не покидало чувство, что на последний мой вопрос он так и не ответил. Но с другой стороны, может быть, я спросил не о том?
Решил сменить тему:
– Насчет плота как, уверен, что надежно будет?
– Отчего нет? Ты же сам говоришь: нам не этих, как их… контиков ладить!
Уже через несколько дней флот острова Радуги вырос на целых три единицы. Во-первых, мы связали плот, во-вторых, вдохновленный свежей мыслью, Платон по моим рассказам воссоздал катамаран (неказистый, но скоростной), а в-третьих, мы отыскали в сарае, выволокли на свет и починили старую лодку.
После зимней истомы и ломоты поработать лапами было сплошным удовольствием.
А вот про «ладеечку» Платон больше не вспоминал. Первые же заплывы средней дальности показали, что пути с острова не существует. Куда ни направься – через пару часов все равно приплывешь к Радуге, только с противоположной стороны. Натуральный заколдованный круг. В пределах досягаемости имелась гряда тех самых излюбленных ундинами рифов и несколько крошечных островков, иные даже с пресной водой, но ничего особенно интересного мы на них не обнаружили.
Сперва-то мы на рифы поплыли. Когда потеплело и месяц начал прибывать, ночами на них можно было заметить какое-то движение, изредка ветер доносил не слишком музыкальные, но веселые голоса. Рассказа о тамошних собраниях ребятам показалось мало, и я, уступив просьбам, как-то раз «просветил» рифы с помощью магического зеркала.
Ознакомительная версия.
