Со своего места аль-Амин видел, как вниз по холму потекла длинная золотистая змея огней — готовятся, ждут. Ничего-ничего, подождете… Небось, нерегиля своего ненаглядного дольше ждали…
Наконец, все получилось. Забираясь обратно в плетеную корзину носилок, Мухаммад почувствовал знакомое першение в горле, в груди заворочалось и заскреблось. Он сухо раскашлялся, но отхаркнуться не смог. Под грудиной мерзко щекотало и пихалось в горло, словно там завелся кто-то щетинистый и слишком большой для обоих легких. Аль-Амин продолжил упрямо перхать — пока не почувствовал в гортани выбитый изнутри комок слизи. Сплюнув за край плетеной стенки, он пихнул верблюда, чтобы тот поднялся. Вздымающаяся на вихлястые конечности скотина тряхнула кеджав. Аль-Амин прикрыл глаза, борясь с накатившим головокружением и тошнотой. Какой же отвратительный здесь климат…
…Когда позванивание колоколец и шарканье ног стихло далеко впереди, из незаметного глазу прохода — да что там прохода, щелки, змее впору — вынырнули две закутанные в серое фигуры. Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалось, что вовсе и не в серое, а в желтое.
Тот, что был поменьше и потоньше, поманил своего спутника к сухому отнорку под нависшей скалой. И показал на оставленное аль-Амином:
— Вот, господин! Он сидел здесь!
Садун ибн Айяш — а это был, конечно же, он — присел над испражнениями халифа и поднес к ним свет небольшой масляной лампы. Сидел он довольно долго, не обращая внимание на невыносимое зловоние. Наконец, сабеец поднялся, придерживая рукав.
И сказал:
— Это оставил человек, одной ногой уже стоящий в царстве смерти. Радуйся, дитя мое. Звезды благоприятствуют нашему делу.
Приближение халифского каравана произвело совсем уж невыносимый грохот и шум: принялись бить в большие барабаны-табл, которыми обычно созывали верующих на молитву, а помимо барабанов заколотили еще и в литавры. Со стен надсадно ревели трубы, медный звон и низкий гул таблов долбились в уши, а где-то в лабиринте городских улиц заливалась зурна и мелкой дробью рассыпалась дойра.
Придерживая чалму, аль-Амин попытался разглядеть расцвеченные ханьскими фонариками арки — верблюд мерно колыхался под ним, словно бы баюкая седока, и это хоть как-то успокаивало среди адского мерзкого шума. У него опять разболелась голова, и бьющий по слуху грохот литавр терзал затягиваемые жаркой паутиной глаза. Отвернувшись от проплывающих над ним переплетенных лоз и огоньков, аль-Амин зажмурился от стрельнувшей в затылок боли — не надо было откидывать голову, ох не надо.
Ту-ру-ту-ту-т-ту, ту-ру-ту-ту-т-ту — захлебывался высокий голос зурны.
— …Малик-аль-малика!.. Царь царей! — ревела сбившаяся вдоль обочины толпа.
Лицемеры. Знаю я, кому вы это орали не далее, чем вчера вечером…
— Дорогу халифу! — орали стражники, то и дело отвешивая удары толстыми палками.
Толпа раздавалась в стороны, уступая, казалось, не ударам, а рассекающему ее, как корабль килем рассекает море, верблюду. Верблюд поревывал и пытался запрокинуть голову — орущие люди его пугали, и невольники то и дело повисали на узде.
— Царь царей!.. Да благословит тебя Всевышний! О царь царей!
Льстивые ублюдки, на брюхе готовы ползать за любую подачку…
Ту-ру-ту-ту-т-ту, ту-ру-ту-ту-т-ту — гуу! гуу! Это снова заревели с высоты стен буги. Глаза закрывались от невыносимой головной боли.
Над аль-Амином вдруг сомкнулась холодная глухая тьма — шлеп, топ, топ, шур-шур-шур, слышалось лишь, как идут верблюды и цокают мулы, да шаркают ногами усталые люди. Караван вошел под арки надвратных башен. Впереди загрохотало — это подтягивали решетку на выходе из черного коридора. Впереди тревожно алела высокая арка — за ней лежал первый внутренний двор укрепленного дворца наместника. Толстые прутья с натужным скрипом дернулись и подались немного вверх, в проходе бестолково толклись черные фигуры. Сквозь гулкое сырое эхо снова ударил барабанный бой — и нестройные, искаженные вонючими стенами крики.
Выныривая все в тот же дикий ор и грохот, аль-Амин попытался разлепить измученные глаза.
Во дворе пылали высокие костры, на них жарили угольно черные бараньи туши с жалобно распяленными ногами. Кругом брякало железо, колыхались высокие тростины копий с длинными жалами. Тысячи глоток — люди облепили даже уходящие на стены лестницы — орали приветствия. В упрямой темноте — ее не могли разогнать даже факелы, сотни, сотни факелов, ламп, качающихся под ветром длинных шестов с горящей паклей на навершии, — рвалось вверх и гудело пламя. Огонь. Огонь был везде — бился в железных чашах на треногах, посверкивал в драгоценных тканях. Тяжело хлопали под ветром ковры. Ковры свисали с перил галерей, с каменных парапетов башен, с балконов, из окон прилепившихся к стенам домов. Тысячи рук размахивали над головами зажженными свечками — верблюд аль-Амина шел сквозь волнующиеся, смигивающие под ветром огоньки, целое море огоньков и огней.
В голове что-то разорвалось и дернуло в стороны. Затылок вдруг свело болью — и перед глазами погасло.
…— О мой повелитель! О горе нам, горе!.. О мой халиф!..
— Скорее, скорее, врача, скорее, он потерял сознание!.. Госпожа! Госпожа!
Мухаммад открыл глаза — и ничего не увидел. В открытых глазах было совершенно темно.
— Ааа… — сипло выдавил он из сведенного ужасом горла.
Он что, ослеп?! Нет, нет, не может быть… Аль-Амин крепко зажмурился. Снова открыл глаза — ффуух… По изнанке века ползали какие-то тонкие волосины, все плыло — но он видел. Видел. Ффуухх…
— Где Садун? Где лекарь? — зло прошипел над ухом женский голос.
Видимо, супруга наместника — у парсов женщины вели себя гораздо свободнее, чем позволяли приличия…
Ей ответили — торопливым пуганым шепотком. Свистящая ярость в голосе госпожи Мариды скребла слух как ноготь — шершавую поверхность камня:
— Найти этого сабейца — немедленно… А не то…
Шепоток испарился.
Откуда-то потянуло влажной землей и тиной. Он что, в саду? В глазах заболело от ярких красок потолочной росписи. Аль-Амин понял, что мутная тошнота, с которой он безуспешно борется последние несколько мгновений, — это на самом деле все та же головная боль. Теперь дергало между ушами, словно в голове, как казненному преступнику, из уха в ухо протянули веревку. И подвесили среди этих шепотков, тихих разговоров, трелей птиц и невыносимой красноты там, вверху, на штукатурке свода…
…Шагов он не услышал. Но понял, что кто-то подошел совсем близко, — по насторожившейся тишине вокруг. Зашелестело, зашуршало, дохнуло странным каким-то, предгрозовым запахом. Очень свежим.
