– Кто я такой, чтобы судить? – маг качнул головой. – Но мне не совсем понятно…
Эти люди стояли на краю гибели, их… предводитель говорил, что ценит жизнь превыше всего… Неужели если бы ты отказался продать ему помощь, он и тогда не стал бы просить?
– Не стал, – уверенно ответил Атен. – Он настоящий караванщик. Для него жизнь – существование каравана, а для каравана главное – свобода.
– Выходит, всякий свободный, попросив о помощи, становится рабом?
– Это так. Прося, человек признает, что не может более жить собственными силами.
Он полагается на волю другого, всецело подчиняясь ему. Таков закон. Разве в вашем мире все было иначе? Мне казалось, что тебе известно это правило. Ведь ты не просил нас тогда ни о чем, хоть и был всего в шаге от смерти. Я думал, ты тоже считаешь, что свобода стоит того, чтобы за нее умереть… Шамаш, – он бросил быстрый взгляд на мага, – ведь ты бы тогда не стал ни о чем просить нас… если бы Мати не…? – караванщик должен был получить ответ. Ему казалось, что вот-вот привычный мир рухнет в бездну.
Какое-то время колдун молчал, словно прислушиваясь к своим чувствам.
– Нет, – наконец, ответил он, и караванщик уже вздохнул с облегчением, но маг продолжал: – Ради себя – нет… Но я бы не раздумывая сделал это, если бы был не один. Что значит свобода, если ее ценой можно спасти хотя бы одну жизнь?
– Если ты хочешь, мы изменимся…
– Нет, – маг качнул головой. – Я понимаю жизнь иначе, но это сознание другого мира. Оно может оказаться неправильным здесь, в снежной пустыне… Торговец, я готов делать для каравана все, что в моих силах, но не проси меня давать советы, решать что-то… Я еще слишком плохо знаю ваш мир. Но главное даже не это. Как бы я ни старался измениться, моя душа все еще живет тем, покинутым ею, краем. Он слишком отличается от всего, что я вижу вокруг… И я не хочу ошибиться, ибо это может очень дорого стоить.
– Мне понятны твои опасения, – вздохнув, кивнул Атен. – Давно, в самый первый год пути, когда мы только-только покинули город и были вынуждены изменять нашу жизнь, подчиняя ее совсем иным законам, я чувствовал что-то подобное. Боги уберегли меня от смертельных ошибок… Но я помню, как тогда мы шарахались от всего и всех… С годами это прошло, сомнения забылись… Шамаш, спасибо тебе за то, что ты принимаешь нас такими, какие мы есть, за то, что уважаешь наши законы, за то, что стремишься понять… И прости, если порой наши слова, действия…-он так и не смог договорить, умолкнув на половине фразы.
– Тебе не за что просить прощение, – глаза мага залучились теплом. – На своем пути я встречал много добрых людей, но никто из них никогда не предлагал мне того, что так щедро даете вы. Да славятся боги, соединившие наши дороги.
– Хвала богам… Я хотел еще спросить… Мне показалось, что тебя по какой-то причине обеспокоила встреча с чужим караваном. От них исходит опасность?
На этот раз Шамаш молчал куда дольше.
– Когда-то, – наконец, заговорил он. – Стремясь достичь наивысшей справедливости, боги сковали цепью Счастье и Беду. Поэтому с чем бы ни сталкивался человек на своем пути, каждая встреча несет ему и радость, и горе…
– Ты видишь будущее? – Атен знал, что очень немногие Хранители наделены даром предвидения. Но, возможно, Шамаш был как раз из таких магов-пророков…
– Да, – спокойно, и, в то же время с нескрываемой тоской, подтвердил тот. – Пути вашего мира слишком коротки, чтобы не знать, куда они ведут… Наверно, поэтому здесь лишенные дара понимают грядущее лучше, чем на это были способны самые сильные колдуны моей страны, – он пристально посмотрел на Атена.
– Я…-тот опустил голову. – Я лишь чувствую…
– И стремишься избежать предчувствий, – прервал его маг. Голос Шамаша стал резким, острым, словно лезвие меча. – Но почему ты так уверен, что всякий раз боги предупреждают тебя о беде, не о счастье? Или радость не нуждается в том, чтобы к ее приходу готовились?
Атен с удивлением смотрел на мага. "Как? – билось у него в висках. – Как за столь краткое время ему удалось понять меня лучше, чем я сам себя знаю?"
Дни тянулись медленно, не торопясь. Величественно вскинув голову и расправив плечи, время смотрело свысока на окружающий мир, его бескрайнюю белизну и зевало от тоски. Лишь изредка яркие огоньки любопытства вспыхивали в его глазах, заставляя шагать быстрее во власти какого-то порой совсем необъяснимым задором.
Однако потом, стоило этому огню угаснуть, движения вновь становились плавно сонливы, а мысли длинны и неповоротливы.
И, все же, незаметно мгновения сливались в дни, а те неуклонно перерастали в неделю, делая то, что еще совсем недавно казалось непривычным и даже пугающим, блеклой обыденностью.
Люди восприняли произошедшие перемены, живым олицетворением которых был чужой караван, на удивление спокойно. Атен опасался, что караванщики выкажут свое недовольство, возможно, даже соберутся на сход, надеясь, что их единая воля заставит хозяина каравана изменить решение. Но этого не произошло. Более того, сколько он ни вглядывался в лица своих спутников, он не видел ни укора, ни сожаления о случившемся.
Впрочем, Атен сознавал, что в сохранении спокойствия была и заслуга чужаков. Они правильно себя повели: старались быть полезными, но не досаждали вниманием, были приветливы и разговорчивы, но не лезли с ненужными расспросами и не вмешивались не в свои дела.
Собственно, между караванами уже давно не было черты: и дозорные действовали сообща, и люди шагали друг рядом с другом, и подростки передружились… Все шло к тому, что караваны вот-вот сольются воедино, объединяя свои знания и силу. И, все же, что-то удерживало Атена от этого шага, который, в сущности, лишь подтвердил бы то, что произошло на деле. Он чувствовал в людях другого каравана нечто… чужое, что ли. Он просто не мог подобрать другого слова.
Оглядываясь вокруг, хозяин каравана читал то же чувство в глазах спутников. И самым ярким проявлением его было недоверие. Даже дети, вряд ли до конца понимая, что заставляло их родителей скрывать правду, упрямо молчали, не пытаясь похвастаться тем, что в их караване идет маг. Сам же Шамаш держался в стороне от чужаков. Он скорее избегал их, чем просто присматривался со стороны.
Мати и вовсе с первого мига не понравились люди другого каравана. Был ли это страх или простое нежелание расставаться с привычным положением вещей, – наверное, всего понемногу. В ее глазах подолгу задерживалась обида, словно девочке казалось, что отец, все взрослые, и даже сама Метель предали ее.
Скрывшись от всего мира в повозке, она лелеяла это чувство, укачивала, будто любимую куклу, питала слезами…
