В чем-то они правы, эти пестрые люди-нити. Подобных мне они зовут богами, и, значит, я — один из богов, и пусть — не тот, на кого они обращают свои упования, кому возносят молитвы и кого украдкой проклинают, опасаясь быть услышанными. Я ткач, и я сплетаю нити; я вышивальщик, который иглой и шелком создает узор по чужой канве, свой, нужный мне узор. Я создаю даже не полотно — сеть, или — веревочную лестницу, по которой вор может залезть в окошко, чтобы добраться до заветной сокровищницы; я — любовник, карабкающийся по узловатой веревке к возлюбленной. Дверь этого мира плотно заперта изнутри, но есть окошко, прорубленное теми, кто закрыл дверь: память. Для чего им понадобился вечный враг, извечный оппонент, названный Противостоящим, отчего не погребли они этот образ под пылью забвения, отчего веками и тысячелетиями укрепляли его? Мне неведомы их помыслы, помыслы самозваных опекунов этого мира. Точно так же, как им неведомы мои, и как им невидимы те, кто отрекся от них, добровольно швырнув себя в пламя служения иному. Врагу.
Они не видят меня, даже не ощущают моего присутствия: мои главные инструменты — те, кто отрекся и принял власть иной силы. В этом я ограничен, ибо лишь малая часть живых может слышать меня и напрямую повиноваться моей воле. Чтобы управлять остальными, я стал ткачом и пауком.
Не одно поколение смертных сплеталась моя паутина. Мне некуда спешить, спешит лишь тот, кто не уверен в победе. Торопится и допускает оплошности, в лихорадке погони не замечает важного, упускает одну, другую, третью деталь, а когда оглядывается — уже поздно что-то менять, полотно судьбы соткано и обратного хода нет. Остается кромсать его, кроить и пытаться наставить заплаток — но поздно, поздно…
Я не тороплюсь. Я знаю, что в определенный час — выбранный мной и только мной час, — этот мир сам ляжет в мои ладони, подставит пушистую спинку под ласковое прикосновение. Тенью, мыслью, мечтой и сновидением я добрался до многих смертных, до тех, что не в моей власти и не станут служить мне по доброй воле, — но они послужат, сами не зная о том. Один ошибется, другой вдруг поймет то, чего понимать не должен, третий опоздает, а четвертый успеет, пятый чудом спасется, шестой погибнет вместо него… и так будет со многими. Стежок к стежку — рождается нужный мне узор. Одних я касаюсь невзначай в тот единственный миг, когда могу дотянуться; других я по праву могу считать своими созданиями, ибо слишком многие обстоятельства их судьбы произошли по моей воле. Обстоятельства рождают человека, лепят бесформенную глину, обжигают ее, и смертный становится тем, что я хочу видеть. Инструментом, не знающем о своем предназначении. Стрелой, не знающей, в какой момент она будет взята из колчана и в какую мишень направлена. Одни получают от меня дары, у других я забираю что-то важное, а третьим посылаю желание действовать. Они своевольны и строптивы, эти смертные, упрямы, словно игла, которую берут масляными пальцами. Норовят вывернуться из рук и поступить по-своему, отказаться от дара и забыть о боли потери; слова не становятся делами, а дела порой слишком далеки от того, что мне нужно. Я не тороплю и не принуждаю их: я не могу себе позволить быть обнаруженным, замеченным временными хозяевами, опекунами этого мира. Поколение для меня — всего лишь ход в игре; я могу ждать, отложив в сторону слишком упрямый или испортившийся инструмент. Сейчас я смотрю на вышивку и понимаю, что узор, созданный мной — на грани уничтожения. Более нетерпеливому это могло бы показаться победой; на грани победы и поражения застыл он, ибо дверь могла бы быть открыта уже сейчас, но тогда в нее вошел бы не только я, а еще и мой брат, истинный создатель, готовый стать уничтожителем… И я обрываю нить и острыми ножницами вспарываю несколько стежков. Это опасно, очень опасно. Но все же менее опасно, чем позволить узору сложиться именно сейчас. Пока не я один ожидаю у двери.
— А где король?
— Его величество с утра почувствовал себя дурно, он не будет присутствовать, — объяснил пожилой седовласый господин, сидевший верхом с таким залихватским видом, словно ему было лет двадцать. — Об этом объявили полчаса назад. Юноша вежливо поблагодарил старика, потом отвернулся к своему спутнику и приблизил голову так, чтобы его слова были слышны только им двоим.
— Бернар, если короля не будет, может быть, мы уедем?
— Молодой господин, король сам всех по головам не считает, но у него счетчики найдутся, — сквозь зубы объяснил Кадоль. — Вы уже пропустили парад…
Саннио вздохнул, потрепал Крокуса по гриве и отвернулся, пытаясь высмотреть в толпе благородных господ знакомые лица. Некоторых он помнил по прогулкам в парке, других — еще по временам своего недолгого секретарства. Краем глаза он увидел давешний «куст сирени», то есть младшего сына владетеля Лебелфа; траурный темно-синий кафтан тот ухитрился украсить зелеными лентами, так что теперь мог смело называться «клумбой анютиных глазок». Хлыщ тоже заметил господина Гоэллона, резко повернул голову в сторону. Напомаженные кудряшки никуда не делись, впрочем, летняя жара обещала покончить с ними быстро и безжалостно. Юноша мстительно усмехнулся. Злопамятность — грех, но зато какой приятный! Радость от воспоминаний о триумфе резко оборвалась, когда взревели медные трубы. Саннио взглянул на сколоченный ночью помост. Возвышение, к которому вели семь ступенек, было застлано алой тканью. Чуть в стороне располагался высокий навес. Под ним должен был сидеть король, но вместо него в ложе находились лишь старший принц, комендант, еще несколько чиновников министерства, верховный судья, архиепископ Марк и казначей. Остатки королевского совета. Если бы дядя не уехал из столицы, ему тоже пришлось бы находиться там, наверху. Все же прочие благородные люди Собры стояли или сидели верхом под навесом; чтобы увидеть королевскую ложу, приходилось выворачивать себе шею. Впрочем, самое интересное сейчас происходило не там, где в окружении людей намного старше его сидел светловолосый щуплый мальчик-принц, а на алом помосте. Четыре трубача, за ними — шестеро солдат королевской гвардии в парадной форме, потом — священник в бело-золотом облачении, палач в маске и кожаном переднике, как у кузнеца. Вся эта компания величаво взошла по ступенькам и построилась на помосте. Трубачи — по углам, солдаты — между ними по бокам, солдат и священник — возле колоды. Саннио разглядывал лица, одеяния, позы. Гвардейцы — все как на подбор высокие, широкоплечие. Красивые равнодушные лица, начищенные нагрудники с блистающими золотом гербами, в руках — алебарды. Они смотрели прямо перед собой; задача их была — соблюсти церемониал. Народ сдерживали другие, те, что стояли внизу, окружив помост в два ряда.
