Роман Суржиков - Стрела, монета, искра

Ознакомительная версия.

В южном нефе, в капелле Нисхождения, есть огромное и великолепное полотно, изображающее спуск Прародителей в Подземное Царство, а справа от иконы — малоприметная серебряная дверца. Она ведет в усыпальницу Ориджинов. Впервые Эрвину показал ее отец. Герцог вел десятилетнего сына вдоль череды склепов и скульптур, останавливаясь, чтобы сказать несколько слов о каждом знаменательном предке. Больше всего тогда Эрвину запомнились истории смертей. Ни один из тех, кого отец удостоил упоминания, не умер в своей постели. Кто погибал на поле боя, кто — в поединке, кого убивала лихорадка и гниющие раны, кто кончал жизнь во вражеских подземельях или на пыточных столах. Ни один не дрогнул до самого последнего вдоха, не взмолился о пощаде, не показал, что боится смерти. Вместе с Эрвином был Рихард, он насмешливо спрашивал брата:

— А ты бы выдержал, а?

Эрвин дрожал от ужаса. Не столько от кровавых описаний, сколько от самого места: он был уверен, что духи предков живут здесь, в этих склепах, в мраморных скульптурах… даже в сыром, прохладном, землистом воздухе! Он старался задерживать дыхание, чтобы не дать призракам заползти в легкие и поселиться в его теле. Каково это, когда в твоих внутренностях обитает призрак человека, погибшего страшной смертью?..

Но когда отец и Рихард двинулись обратно, вверх по ступеням, Эрвин задержался в подземелье и низко поклонился предкам. Наверное, так будет вежливо, решил он. Страх ушел в ту же секунду и больше не возвращался. Усыпальница полна мертвецов… но это — наши мертвецы. Дышать стало легче, при каждом вдохе тело наполнялось силами, а душа — покоем. С того дня он полюбил подземелья.

В башню с певчими трубами Эрвин поднимался помечтать. Нередко один, а как-то раз — вместе с дочкой Флемингов. Ее семья гостила в Первой Зиме. Девушка понравилась Эрвину: у нее были большие глаза и пухлые губки, и красивые ладони, и еще она знала слово "перспектива". С того этажа, где бронзовые трубы расходятся веером и смотрят жерлами прямо в небо, открывалась великолепная перспектива: можно было сосчитать овец в самой дальней отаре, на краю долины! Солнце заходило, и трубы наливались красным золотом, ветер вспушивал волосы леди Флеминг… Эрвин понял, что если бывает удачный миг для поцелуя, то он — сейчас. Но едва он взял девушку за плечи, как этажом ниже послышались шаги дьякона. Священник клацнул рычагами, открылись клапана, освобождая доступ ветру, и трубы взвыли оглушительным ревом, который накрыл собою весь город, оповещая о вечерней молитве. Леди Флеминг и лорд Ориджин опрометью бросились наутек, то визжа, то смеясь. Им, кажется, было лет по тринадцать…

А вон там, в череде исповедальниц, есть крайняя, выполненная из ореха, в отличии от остальных — дубовых. Ореховая кабинка украшена дивной резьбой, она предназначена для исповедей первородных дворян. В ней когда-то Эрвин открыл душу епископу Первой Зимы.

— Святой отец, я… боюсь, что я не таков, каким следует быть. Я не решителен и не кровожаден, я неловок. Похоже, из меня не выйдет воина. Скажите, святой отец, это плохо?

Епископ хотел помочь ему, но более всего боялся прогневать герцога.

— Путь воина непрост, и порою тебя будут одолевать сомнения. Но вера поможет тебе укрепиться духом, чтобы пройти этот путь, как подобает.

— Ваше преподобие, мне кажется, это вовсе не мой путь. Все чаще приходит мысль, что мне лучше стать священнослужителем, чем воином. Что бы вы сказали на это?

Епископ что-то говорил и в чем-то убеждал. Эрвину не запомнились слова, но врезалось в память выражение лица священника: растерянность, потрясение и ужас. Лорд Ориджин, сын герцога — смиренный святоша?.. Никогда великий Десмонд не простил бы этого ни сыну, ни епископу. Эрвин не решился заговорить об этом с отцом и отказался от своего желания. Впрочем, сейчас не жалел об этом: политика оказалась куда интереснее религии.

…Войдя в собор, он прошел меж рядов скамей навстречу алтарю, обогнул кафедру и свернул в северный неф. Среди шести капелл здесь была одна, особенно чтимая, всегда украшенная цветами и залитая искровым светом. Центральная фреска капеллы изображала светловолосую женщину. Красавица стояла во весь рост, преломляя тонкими руками гусиное перо. "Решение Светлой Агаты" — знаменитейшая фреска собора, собирающая паломников со всего Севера Полари. Эрвин сел на скамью перед нею.

Святая Агата приходилась ему прабабкой в восьмидесятом поколении — бессмыслица, абсурд. Эрвин ощущал ее своей старшей сестрою. Он видел множество ее изображений, но точно знал, что правильный портрет — лишь один: эта самая фреска в северном нефе. Художник вложил в картину достаточно величия и святости, однако сквозь весь пафосный покров легко было увидеть Агату живою, ощутить ее нрав. Ослепительно красивая женщина, хорошо осознающая свое совершенство. Гордая и волевая. Надменная, вспыльчивая, придирчиво требовательная. Проницательная — кажется, нет того человека, кого она не смогла бы увидеть насквозь. И главное — то, чего не заметно на иных иконах: в тонких морщинках на нижних веках Агаты, в изгибе рта затаилась печаль. Эрвин хорошо понимал причину этой печали: Агата, изображенная на фреске, была слишком умна. В свои двадцать с небольшим она уже знала о мире то, что должно открываться человеку лишь в ветхой, седовласой старости. Эрвин полагал: если доживет до пятидесяти и придет в собор повидать Агату, то возрастом она станет годиться ему в дочери… но по-прежнему будет много умнее его. Он не ощущал пред нею благоговения, набожного трепета. Испытывал искреннее восхищение, глубокое уважение, немного зависть, и еще — сочувствие. Человек не может быть счастлив, зная столько, сколько знала Агата.

Сегодня Эрвину предстоял непростой разговор с нею.

Вечерняя песнь давно окончилась, северный неф пустовал, царило гулкое безлюдье. Это хорошо — не придется шептать. Эрвин заговорил вполголоса:

— Здравствуй, Агата. Я пришел узнать, что у тебя на сердце. Скажи: я чем-то обидел тебя? Ты поступаешь со мною, словно ревнивая любовница. Прости, но это так. Несколько раз спасала меня от больших бед и даже верной смерти — но лишь для того, чтобы потом швырнуть в еще более глубокую яму. Едва я начинал верить в спасение, как на голову обрушивалась тьма. Едва казалось, что спасения нет, как ты протягивала руку… нет, один пальчик, мизинец. Благодарю тебя за нож Луиса, который прошел мимо сердца. Благодарю за Кида, что предупредил о мятеже и рассказал о змей-траве. Благодарю за мою стрелу, пробившую плечо Паулю. За Дождя, что встретился в самую нужную минуту, и за то, конечно, что мне хватило дыхания переплыть Реку. Не считай меня неблагодарным: я заметил все это и оценил. Я в долгу перед тобой. Но будь добра, ответь мне: в чем дело?

Ознакомительная версия.