А догадаться можно хотя бы потому, что Бейкер стал долгоживущим. Удовольствие, прямо скажем, не из дешевых. И тут нужны не только деньги. Но и хорошие связи.
— Мистер Подольский, прошу, — швейцар распахнул двери, и я, спешно подхватившись, проследовал в кабинет министра.
Странно, но сам министр, в отличие от его кабинета, не впечатлял. Вернее, как... Конечно, он выглядел внушительно. Бодрым, здоровым, зажиточным. Но... не более того. Обычный госслужащий средней руки. От долгоживущего ожидаешь чего-то... этакого. Сверхъестественного что ли...
Встретил Бейкер умеренно приветливо, даже первым протянул руку. Усадил в кресло, сам занял место во главе стола. Какое-то время мы молча рассматривали друг друга, словно стараясь понять, каждый по-своему, представителя совершенно чуждого мира.
Вот, скажем, рубашка. На первый взгляд — абсолютно идентичная. Да и что можно придумать в рубашке? Белая ткань, пуговицы... И все же, разница есть. Стоит присмотреться, увидишь. Качество, покрой, индивидуальный пошив. Да и ткань ткани рознь. Вот и получается, что одет Бейкер, вроде бы, просто, но, одновременно, невероятно изыскано. Только понять это может либо ценитель, либо настолько же богатый представитель рода человеческого.
Какие выводы обо мне сделал министр — трудно сказать. На его лице не читалось никаких мыслей. Безмятежная гладь воды, где волны — то бишь эмоции — строго выверены и рождаются исключительно по велению разума.
— Я слышал, вы не любите долгоживущих? — Бейкер, похоже, сходу решил меня огорошить, — Разрешите поинтересоваться: почему?
Слегка напрягшись, постарался как-можно обтекаемей сформулировать собственные ощущения. Благо собеседник никуда не торопил.
— Мне... неприятна мысль, что моя жизнь будет продолжаться за счет жизней чужих.
— Понятно, — министр снисходительно усмехнулся, — То есть, ваша неприязнь основана на этических соображениях.
Не понравилась мне его усмешка, да что уж тут поделаешь. Имеет право. Хотя бы потому, что подобные беседы наверняка вел уже не раз. И с приверженцами, и с противниками. И все-то аргументы и контраргументы ему заранее известны.
— А сейчас вы разве не так живете? — поинтересовался Бейкер, расслабленно раскинувшись в кресле, — Полицейские, солдаты — многие жертвуют своими жизнями для защиты страны. Граждане живут припеваючи, зачастую забывая, что их покой и безопасность оплачены солдатскими жизнями.
— Это другое, — невольно захотелось поспорить, — В армии служат, по большей части, добровольно. Специально обученные и подготовленные люди. Никто из них не рассчитывает умереть. Наоборот, каждый надеется, что выживет. Чего никак нельзя сказать о донорах.
— Ну да, ну да... — Бейкер покивал головой, как неваляшка, — Однако, думается мне, мы не так уже отличаемся в исходных убеждениях... Извините за нескромный вопрос: вам случалось убивать людей?
И вновь — удивил. Естественно, отвечать я не стал. Вместо этого многозначительно покрутил запястьем. Что можно было бы интерпретировать как угодно: и как согласие, и как отрицание.
— Скажите, как вы решаете: убить человека или оставить ему жизнь? — министр и глазом не моргнул.
Я задумался еще больше. Понятно, что вопрос с подвохом. И даже примерно понятно, к какому выводу он подводит. И все же — лучше отвечать честно.
— Если кто-то, гипотетически, угрожает смертью мне или моей семье, то его гибель будет вполне оправданной. Обычный закон джунглей. Или ты, или тебя.
— Вот именно! — радостно вскинулся Бейкер, — Поверьте, ничего зазорного в подобной философии нет. Более того, де факто именно такую заповедь исповедует большинство нормальных здравомыслящих людей. Возможно, они не отдают себе в этом отчета. Возможно, прикрываются догмами фальшивой морали. Но стоит только поставить человека перед фактом: твоя жизнь против жизни маньяка-убийцы — выбор в ста процентах случаев будет очевидным. И дело не в том, что люди какие-то там изверги или злыдни. По сути, в основе всех человеческих решений лежит один глубоко скрытый краеугольный принцип. Который, к сожалению, не принято озвучивать или, тем более, описывать в книгах — прослывешь монстром!
— Что за принцип? — вопрос напрашивался сам собой, хитрый министр просто не оставил мне выбора.
— О, элементарно, — Бейкер разом принял серьезный вид, — Его настолько же просто сформулировать, насколько сложно принять с эмоциональной точки зрения. И тем не менее, если мыслить рационально, истинность заповеди не подлежит сомнению. Звучит она так: дифференциация ценности человеческих жизней.
— Э-э-э... простите?
— Я поясню. Менее наукообразным языком это значит, что жизнь одного человека отнюдь не равна по ценности жизни другого. Причем, эти ценности могут различаться в довольно широких границах: от абсолютно бесполезных, «помойных» жизней, до жизней бесценных, драгоценных, достойных.
— Очень... интересная мысль.
— Майк, давайте говорить начистоту. Данной идее столько же лет, сколько человеческой цивилизации. Во все века, во всех странах, при любых формах правления — везде в том или ином виде существовала смертная казнь. Каким бы развитым не было общество, в нем изредка находятся различные... мрази. Убийцы, маньяки, насильники. Такова природа человека. Какова их судьба? Петля? Электрический стул? Отсечение головы? Не логично ли использовать их никчемные жизни более рационально?
— Например, для донорства?
— Именно! Отбросы общества продлевают жизнь лучших представителей вида. Мы очищаем цивилизацию от мерзости и, одновременно, помогаем достойным жить долго и счастливо! Вдохновляющая мысль, не находите?
— Возможно, — покладисто поддакнул я, — Однако, остается вопрос: кто определяет «достойность» человека? Или же его «отбросность»?
— «А судьи кто?» — слегка возвышенно продекламировал Бейкер, — Знаете, мистер Подольский, а ведь и на этот вопрос человечество давным-давно дало вполне однозначных ответ. Подумайте. У успеха есть вполне объективные показатели.
— Деньги? Власть? Влияние?
— Все это, в той или иной степени. Вы не согласны? То же самое верно и в обратную сторону. Думаю, вам, по роду деятельности, не раз доводилось сталкиваться с людьми, находящимися на дне социальной лестницы. Я сейчас говорю не о тех бедолагах, что едва сводят концы с концами, они-то как раз заслуживают поощрения. Речь об откровенных отбросах. Живущих только за счет общества, без своего угла, без профессии, без работы, да и без желания работать. Прозябающих. Промышляющих попрошайничеством и мелким хулиганством. Никогда не задумывались: изменился бы мир, если бы мы избавились от этих ошметков — разом, быстро, навсегда? Станет ли страна чище? Безопаснее? Светлее? Будет ли это добрым поступком или же злодеянием?
Посмотрев на Бейкера, я пытался понять: неужели он говорит всерьез? Он и правда рассматривает такую «чистку» как вполне вероятный сценарий развития общества? Думает, что это пойдет на благо? А, впрочем, что это я... Возможно чистки уже проводятся? Только менее масштабно и под другими предлогами. В конце концов, начинать можно с малого. Подвести идеологию, заткнуть этику, вывернуть наизнанку мораль. А уж потом можно и соответствующие законы оформить.
— Я, пожалуй, воздержусь от ответа, — промямлил, понимая, что министр ждет какой-то реакции.
— Понимаю, — Бейкер, кажется, ничуть не расстроился, — Дело в том, мистер Подольский, что у вас выработано эмоциональное пристрастие к самой идее. Его корни, полагаю, уходят глубоко в детство. Возможно, дело в какой-то травме, оставившей на вас неизгладимый отпечаток. Так просто, за один разговор подобный комплекс не исправить. Умом вы, вполне вероятно, понимаете свои ошибки, однако эмоции не позволяют их избежать. Задумайтесь на минуту — и поймете, что с рациональной точки зрения я прав, и вы, как человек мыслящий, должны эту правоту признать.
Удивительно, какая сила оказалась сосредоточена в этом неказистом человеке. Сила, убежденность, напор. Он буквально продавливал своей фанатичной верой, не позволял усомниться даже в отдельном слове. Противостоять Бейкеру казалось невозможным. Талант, присущий многим чиновникам, особенно на высоких должностях. Да еще помноженный на невероятно долгую жизнь.
