Ознакомительная версия.
Прохожий охотно остановился и переложил тяжелую ношу из одной руки в другую:
– Как же, как же, стоял… Ленин тут стоял, вот кто. Ильич, стало быть.
– А что же его так неаккуратно снесли? – затаив дыхание, чтобы не спугнуть удачу, начала допрос девушка. – И вообще, столько лет прошло – могли и кого-нибудь другого поставить…
– Каких еще лет? – хмыкнул старик. – Да полмесяца не прошло, как его своротили! Стоял тут, болезный, никого не трогал, так нет: понаехали, накинули веревку, дернули машиной, и нет Ильича… А ведь лет сорок простоял!
– А кто дернул-то?
– Дернул кто? А те и дернули, которые на черных машинах иностранных прикатили. Повыскакивали, как хозяева, и давай все крушить… Докрутились, мазурики. Слыхала, как их того?.. Ну, того самого…
– Н-нет… Я только позавчера приехала.
– То-то смотрю – не видал я тебя раньше. И чего приехала? К родне или как?
– Да нет, не к родне. Просто слышала, что город у вас красивый, вот и заехала – по улицам побродить, полюбоваться.
– Да, городишко у нас знатный. Так крепко фрицы строили, что мы за полвека доломать не можем… Почитай, только у нас все как встарь осталось. Вот и едут теперь смотреть. Парень тут тоже все крутится, фотоаппаратом щелкает… Я его так прямо и спросил: зачем? А он: мол, искусствовед, статуи наши изучать приехал…
«Сосед мой, похоже, – подумала Варя, моля Бога, чтобы словоохотливый старичок не насторожился. – Тесен мир… Особенно здесь».
– Тут статуй всяких – не счесть! – увлеченно продолжал прохожий, аккуратно поставив звякнувший стеклом пакет на землю и хозяйственно прислонив к тумбе. – Еще до «Красного литейщика» тут их была тьма-тьмущая. Говорят, какой-то чудак здесь жил лет сто назад, до Империалистической еще, и штамповал их десятками. Весь город заставил! Так и помер, говорят, за работой. А уж потом немцы здесь завод построили, чтобы памятники делать. Свои, конечно, фашистские… Ну, а когда наши пришли, то не пропадать же добру – тоже стали лить. Вот этот Ленин, – старик хлопнул ладонью по краю пустующего постамента, – у нас и отлит был. Я даже помню, как ставили его… В каком же это было году?.. В сорок седьмом?.. Нет, Сталин тогда уже помер… Да, точно! В пятьдесят четвертом это было! Или в пятьдесят третьем?..
– А что теперь завод производит? – осторожно прервала хронологические изыскания девушка. – Тоже памятники?
– Какой там! – сокрушенно махнул рукой горожанин. – Пару лет еще после перестройки поработал, а там и встал совсем… Ленины наши вдруг всем опротивели, а других знаменитостей у нас и нет. Да и те, которых отлили, никому не нужны стали… А я ведь, девонька, сорок лет от звонка до звонка протрубил на «Литейщике»! Да-да. Как со срочной вернулся, так сразу и поступил. Сперва в литейку, а потом на участок формовки перевелся… Вот этими самыми руками формы готовил, – с гордостью продемонстрировал старик журналистке мозолистые ладони. – А сколько Ильичей из них вышло – не счесть… Наверное, в каждом третьем городе по Союзу мои куколки стояли… Как узнал, сколько эти изверги перекалечили, сердце зашлось… Фашисты, чистые фашисты!..
– Тебя за смертью посылать что ли, Митрич? – раздался откуда-то сзади возмущенный голос, и Вера, обернувшись, увидела мужчину, по пояс высунувшегося из окна противоположного дома-утюга. – Буксы уже горят, а ты с барышнями лясы точишь! Скажу вот Егоровне – выдаст она тебе скалкой по самые не хочу!
– Бегу, бегу… – виновато засуетился старик, подхватывая свой звенящий пакет. – Заболтался я с тобой, милая… Бывай здорова…
– А кто перекалечил-то? – безнадежно спросила девушка в спину торопливо удаляющегося «пакетоносца», уже не надеясь на ответ.
– Да те самые и перекалечили, – бросил тот, обернувшись на ходу. – Ленина сдернули и на завод покатили, байстрюки… Не сиделось им, паразитам…
Покидая площадь, Вера уже точно знала следующий пункт своего маршрута…
Тейфелькирхен, Восточная Пруссия, 1914 год.– Вашбродь, – кинул к виску руку со свисающей с запястья нагайкой урядник Седых, едва сдерживая разгоряченного коня, нервно грызущего удила. – Город какой-то. Або деревня… Никого не видать.
– Так город или деревня? – подъесаул[17] Груднев, низко склонившись над картой, пытался разобрать название населенного пункта в неверном вечернем свете.
Карта была дрянная, пятиверстка,[18] к тому же трофейная, немецкая, а в языке теперешнего врага Алексей Владимирович, как ни крути, был не слишком-то силен. В корпусе все больше налегали на французский, словно надеялись, что Бонапарт вот-вот поднимется из могилы и снова, как сто лет назад, двинет свои «двунадесять языков» на Русь.
– Теу-фел-кир-шен… – кое-как выговорил он по-тевтонски тяжелые буквосочетания, рискуя сломать привычный к галльской напевности язык, прижав для верности крошечную типографскую строчку ногтем. – Теуфелкиршен… Там табличка с названием должна быть при въезде. Там так написано?
– Как? Те… И не выговоришь, прости господи! Длинное что-то написано, я, вашбродь, языкам-то не обучен, может быть и то самое.
– Ладно, – вздохнул офицер, складывая ветхую карту и пряча ее в сумку. – Один черт, нужно проверить… Со-о-тня! Малой рысью вперед. Карабины наизготовку. Если что – боя не принимать. Наше дело – разведка…
Странная какая-то начиналась война.
Русская армия пересекла незыблемую более ста лет границу Восточной Пруссии чуть ли не под барабанный бой, не встретив никакого сопротивления. Германские войска, не вступая в соприкосновение с русскими, быстро откатывались на запад, без боя сдавая ухоженные хутора, деревни и даже небольшие городки вроде того, который сейчас лежал перед казаками. Зачастую вместе с защитниками уходили обыватели, уводя с собой всю домашнюю живность, включая дворовых собак и кошек. В армии бродили упорные слухи об отравлении колодцев и съестных припасов, но пока что Бог миловал. Домов и овинов за собой никто не жег, мостов не взрывал, словно уходящие надеялись вернуться обратно в самом ближайшем будущем…
Единственное, что категорически не желали оставлять врагу отступающие, так это связь. Телеграфные линии обрывались, оборудование вывозилось либо приводилось в негодность, и все глубже втягивающиеся в «медвежье логово»[19] русские авангарды оказались в положении своих пращуров, вынужденных отправлять донесения конными гонцами.
Радовали, конечно, ровные – не чета российским – дороги, превращающие лесистую территорию, по ту сторону границы слывшую вроде бы непроходимой, в некое подобие прилежно расчерченной гимназической тетради. А аккуратные верстовые, сиречь уже километровые, столбики по обочинам? А четкие, хотя и малопонятные, таблички с названиями, педантично, по-немецки, сопровождающие любое жилье, будь то город или деревушка в три дома, какая в России не удостоилась бы даже прозвища, разве что матерного? Да и домики те словно сошедшие с немецкой же рождественской открытки… Э-эх-ма…
Ознакомительная версия.
