— Ну вот и все! — весело воскликнул Дотим, когда они оказались на улице. — Видишь, как быстро! Доволен, Калхас?
— Доволен, — ответил прорицатель и поморщился, чувствуя, что немота под ребрами не проходит. Он накинул на плечи Гиртеады плащ, обнял ее и произнес вполголоса: — Очень быстро…
Гермес, смеясь, держал в руках дитя. Заячья шкурка окутывала мирно спящего младенца. Крылатые сандалии несли бога сквозь хрустальные сферы, и каждая из них по-новому преломляла свет, струившийся откуда-то сверху. Свет становился все ярче, но в глазах Калхаса от этого не темнело; наоборот, взор прояснялся. Пастух видел сразу все вокруг себя: и Гермеса, и те сферы, которые они уже миновали, и те, которые были наверху.
Он чувствовал, что стремится вверх рядом с богом, и тот знает об этом. Гермес не касался его, но сила, исходившая от Вестника, влекла и поддерживала Калхаса. Пастух ощущал себя настолько уверенно, что головокружительная высота, на которую возносил его Гермес, не казалась страшной.
Впрочем, страх высоты вернулся к Калхасу, когда он увидел заснеженный горный склон, обтекаемый хрустальными сферами. Скорость, с которой они взлетали, показалась аркадянину ужасающе быстрой. И снизилась она только когда досчитав до сорока, он потерял счет сферам.
Тогда появилась вершина. Снег и лед сменились бурым диким камнем, затем прямо из него выросли ослепительно белые стены. Калхас так и не увидел, чем кончаются стены, ибо в то же мгновение они с Гермесом и младенцем чудесным образом оказались внутри них. Пастух стоял прямо посередине огромных золотых покоев, где свет был настолько силен, что каждый предмет казался вылепленным из него. Ложа из слоновой кости, серебряная утварь, переливающиеся стены, на которых словно живые плясали изображения танцоров и охотников. Курительницы, разукрашенные смарагдами, корундами, жемчугом и камнями, имени которых пастух не знал, разливали сладкие ароматы. И все это накрывал свод в виде панциря черепахи, выпуклостью обращенного вниз.
Ноги Калхаса касались ковров настолько мягких, а ноздри впитывали благовония настолько тонкие, что пастуху мнилось, будто его плоть преображена, будто здесь она состоит совсем из другого вещества, чем там, внизу, на земле. Она воспринимала такие сложные ощущения, которых он не мог раньше знать.
Изумление сменилось в пастухе трепетом, когда он увидел, как к ним приближаются окутанные белыми одеждами боги. Их голоса наполняли чертоги Олимпа, а светоподобные лица были обращены к ребенку, что лежал на руках Гермеса. Казалось, они не видят замершего, трепещущего Калхаса, а тот настолько растерялся, что их лики слились для него в одно могучее и властное лицо, которое спросило:
— Это он?
— Да, Зевс! — улыбаясь ответил Гермес. — Я едва успел подхватить его. Мать бросила бы его на камни.
— Чего же испугалась Дриопа? — спросил Зевс.
— Посмотри, Повелитель, — Гермес откинул край заячьей шкурки с ребенка.
На мгновение Калхаса охватил ужас. Густая борода охватывала личико младенца. Тело покрывала вьющаяся козья шерсть, ноги кончались копытцами, а на голове явственно были видны небольшие рожки. И, наконец, сквозь шерсть проступал багряный фаллос совсем не младенческих размеров. Существо сладко потягивалось, издавая урчание одновременно детское и звериное.
Потом оно открыло глаза, а, увидев бога, склонившегося над ним, состроило необычайно уморительную физиономию. Зевс расхохотался — смех рассыпал богов, они перестали сливаться в нем одном, и Калхас с радостью вторил хохочущим олимпийцам кругом обступивших Гермеса. Ужас пропал, предсказатель испытывал ясную и чистую радость от близости к Средоточию мира.
Боги не обращали на него внимания. Они подхватили странного младенца, передавали его с рук на руки, а Калхас узнавал их, одного за другим — Аполлон, Гера, Гефест, Афродита…
— Он насмешил всех, — промолвил Гермес.
— Всех насмешил!.. Всех насмешил!.. — принялись на разные лады повторять Олимпийцы.
— Да, ты принес удивительного сына, — повернулся Зевс к Вестнику. — Пусть именем его будет слово, которое повторяется здесь чаще всего!
— Пан! — воскликнул Гермес и принял своего сына из рук Артемиды.
— Дриопида убежала от него… — то ли спросил, то ли утвердил Зевс. — На Земле будут целые племена нимф, дриад, женщин, которые станут убегать от него, но эти копытца их догонят. Горные склоны — его царство; глаза его будут здесь, а ноги — на земле.
Гермес склонил голову.
— Благодарю, Повелитель. Мудро твое решение!
Он поцеловал ребенка, а тот, смеясь, начал хватать его за полы шляпы.
— Держи, — неожиданно сказал Гермес и отдал Пана в руки Калхаса.
Аркадянин осторожно сжал руками теплое мохнатое тельце, и его грудь свело от страха и радости, печали и удивления, растерянности и счастья. Пастуху казалось, что сейчас его сердце разорвется на части — так много чувств оно вмещало. Потом все затопила нежность — он забыл и о золотых чертогах, и о Зевсе, и о сонме Олимпийцев. Лишь легкая хрупкая тяжесть в руках — больше ничего он не ощущал. Нежность породила в душе горькую твердость, а еще — грусть, от которой на глазах едва не навернулись слезы.
Но Пан схватился ручками за его щеки и заулыбался во весь свой беззубый рот. Он весело сморщил нос и залился детским беспричинным смехом. Калхас тоже засмеялся, с облегчением чувствуя, как детский голос смывает с его глаз грусть.
Гермес подошел к нему вплотную, и ребенок потянулся к отцу.
— Благодарю, — сказал бог, забирая младенца. — Вынести эту тяжесть нелегко, но ты сможешь. Ты не бросишь его подобно матери, а он не бросит тебя.
Калхас обнаружил, что они давно уже покинули чертоги Зевса. Он сидел в своей комнате на краю ложа, а Гермес стоял перед ним, держа в руках обернутого заячьей шкуркой ребенка. Бога окружало многоцветное радужное сияние, и такое же сияние виделось пастуху вокруг младенца.
— Ты ощутил то, что ощущаю я, когда касаюсь рукой сына. Это отцовство, — сказал Гермес. — Люби ее и не отдавай никому. Она тоже не бросила бы Пана.
Бог растворился в темноте. Калхас откинулся на ложе и почувствовал рукой теплое худенькое тело Гиртеады. Ласковая радость охватила его, прежде чем он отдался сну, покачивавшему пастуха как в колыбели.
Гиртеада держала его руку у щеки. Она смотрела преданно и счастливо — от этих преданности и счастья внутри у Калхаса натягивалась тревожная струна. В него верили настолько сильно, что гордость оборачивалась страхом. Он знал, что должен быть достоин этой веры и боялся хоть в чем-то подвести ее.
Ночью им было тяжело — Калхас чувствовал себя так, словно не только она, но и он был девственником. Все женщины, что попадались ему раньше, были опытны если не в искусстве любви, то, по крайней мере, в навыке спаривания. Теперь же ему приходилось сдерживать себя, он не мог не думать о ней, и любая ее боль отдавалась болью в его груди. Они очень устали, однако Калхас понимал, что иначе быть не могло, что теперь он будет идти только этим, непривычным, но единственным путем.
