Так ли, нет — предание молчит, но никто возражать не стал, распалённые боем женщины нафурили такую лужу, что любая нежить захлебнётся. И лишь потом обнаружили, что одна из молодух лежит, сжавшись в комок, и чуть слышно постанывает.
— Маня, что с тобой? — кинулась к ней свекровь.
— Живот…
Пострадавшую мигом перевернули, старухи, понимающие в хворях, склонились над ней. Чуть ниже пупка в тело вонзился чётный, лоснящийся коготь.
— Матушки, вцепилась, окаянная!..
— Расступитеся! — потребовала девяностолетняя Аграфена. — Я возьмусь, мне уже всё одно не рожать.
Старуха поплевала себе на ладонь, корявыми пальцами ухватила коготь, мигом его вырвала и кинула в не успевшую впитаться лужу мочи. Последний раз визгнул потусторонний звук, коготь исчез, как не было.
— Ось и всё, — произнесла Аграфена, отирая руки о землю. — Извели заразу. Вставай, Маня. Жить будешь, а вот насчёт родин не скажу. Сама не знаю.
— Не-ет!.. — истошно, от самого нутра прорыдала Маша. — За что же такое? Лучше сразу в могилу, чем пустобрюхой жить!
Бабы потерянно молчали. А что скажешь, чем утешишь в таковом горе? Только на Красную играли Машину свадьбу, Панька да Манька — на всё село праздник. Семья жениха зажиточная, а золовок не было, дочери уже разлетелись кто куда. Так свекруха невесткой нахвалиться не могла и ждала внуковей. И вдруг такое несчастье: чёрный коготь ударил в самый живот, и, хотя молодку спасли, детей у неё точно не будет, можно не надеяться.
— Не убивайся ты, — попыталась успокоить какая-то из старух. — Может ещё попустят святые угодники. Дело твоё молодое, глядишь, найдётся тётушка, которая твоё проклятие на себя возьмёт.
— Это как? — спросила Прасковья, Машина свекровь.
— Если какая женщина, не старая, у которой ещё рубашечные идут, так что она понести может, а у неё детишек наношена полная горница: два, а то и три пятка, и больше ей не надо, то она может свою кровь отдать, а себе взять чужое бесплодие.
— Да где ж взять такую? Ни одна не согласится.
— Авось найдётся; мир большой. Ты, главное, не говори, что на тебе проклятие самой Мары. Просто — нерожалая. Такое, говорят, лечится.
— Бабоньки, идти надо-ть, — напомнила старшая. — Ночь коротка.
Пошли. Хотя и заговоры уже выпевали не так бойко, и веретёна несли с опаской, отставя в сторону. Мало ли, что с виду чистые, но опоганились о лихоманку, и кто знает, какая зараза к ним прилипла. Дома веретено полетит в печку, а из укладки появится запасное, какое всегда есть в женском хозяйстве.
Маша плелась позади всех. Живот тупо ныл, и не было в душе надежды. Всякая семья сильна детьми, и коли окажется женщина бесплодной, то никому она не нужна, и в первую очередь, себе самой. Даже Прасковья, вроде бы идёт рядом с невесткой, а всё-таки в стороне.
За такими похоронными мыслями Маня чуть не пропустила миг, когда среди женщин приключилось замешательство, и лишь крик: «Да вот же, идёт!» — заставил её оглянуться.
По узкой меже, разделявшей две полосы, засеянные озимой рожью, неторопливо двигалась ещё одна бледная фигура.
— Кого ж это несёт?
С каждым шагом видней становилась идущая: грузное, как оплывшее, тельце, толстенькие кривоватые ноги, непомерно большая голова с надутыми щеками и обвислыми губами. Всё в нескладёхе возмущало взгляд, но сама она ничуть не казалась озабоченной своим видом. Как и все собравшиеся была она совершенно голой и, широко лыбясь, поспешала навстречу собранию.
— Это же Лизавета, — баринова дочка! — узнал кто-то.
— Точно, она. Как её упустили в таком виде?
— Так бабья ночь, сторожа спят, вот она и сбежала.
— Но ведь она же девка, нельзя ей…
— Скажешь тоже… Она юрода, ей всё можно.
— Лизавета Романовна, ты к нам в помочь пришла?
— Ы!.. — ответствовала умалишённая.
— Пойдём с нами, голубушка!
— Ы-ы!.. — кажется, это было согласие.
Прошли совсем немного, когда одна из женщин воскликнула:
— Бабы, погляньте, а барынька-то течёт!
— И что с того? Девка большая, деревенские об эту пору уже замуж выходят и детей рожают.
— Да не о том я! Манька, подь сюда, тут судьба твоя решается!
Бледная Маша подошла к зовущим.
— Живо ложись!
— Как?
— Как под мужем лежишь. Али не научил он тебя за стоко-то времени?
Маша улеглась на притоптанную вдоль осеков мураву и ковёр гусиной лапки. Лизавету поставили сверху, так, чтобы месячная кровь капала лежащей на лоно. Юродивая стояла тупо, словно корова перед случкой. Улыбалась особой бестолковой улыбкой, тянула неизбывное «Ы!..». Общее внимание явно льстило дурочке.
Бабы не пели, а чуть приговаривали:
— Ладо ди ладо, яблочко с сада, с ветки покатилося, росою омылося. Так бы на Маше, молодой жене, ни уроки, ни призоры не держалися, чистыми кровями омывалися!..
— …четыре, пять, шесть!.. — хором считали другие.
Солдат, который только что лежал ровно под обстрелом, мордой в землю, теперь извертелся, пытаясь понять, что же там происходит. Что-то делается, но толком не понять — темна вода во облацех.
— А и довольно, — решили старухи. — Порчу сняли, а на всю волость не нарожаешь. Двое — двойней, трое — тройней, да семь по одной — так и хватит с тебя.
Безвольную Лизавету отвели в сторону, помогли встать Маше, которую ноги не держали.
С колокольни донёсся одинокий удар. Полтретьего, никак. Чего только не видит со своей верхотуры церковный сторож светлыми лунными ночами. Но каких бы чудес ни углядел, рассказать — никому не расскажет. Потому и живут церковные сторожа никем не тревожимые. Иное дело — отставные солдаты. Этот, что не досмотрит, то придумает, но молчать не станет.
Ночное действо подходило к концу. Хоть и не всё село обошли, но большего требовать нельзя. От упыря избавились, Холеру к домам не пустили и оживили полузабытое ведовство на излечение бесплодия.
Одна за другой бабы разбредались по избам. Призраками двигались сияющие лунным светом тела. Не скрипнет калитка, не стукнет ставень.
Юродивую Лизавету направили к барскому дому, но малоумка с полдороги развернулась и ушлёндала к реке, где забралась на ветви старой ивы. Плавные струи, напрочь забывшие о судьбе Федьки Упыря, омывали плакучие ветки. Капли месячного очищения, что роняла Лизавета, падали в воду, и уклейки выплывали из глубины глотать девичью кровь. Увидит кто такое, сам уверует, что русалку встретил. Но кому тут наблюдать, кроме всё того же настырного вояки.
Казалось бы, вот оно, то, о чём мечталось: ночь, никого стороннего, только девка молодая, как есть голая, а что уродка, так с лица не воду пить. Но после ночных событий всякую блудливую мысль, как ножом отрезало. И солдат лежал, не шевелясь, уставившись остекленелым взором на древяницу.
К своему дому Прасковья с Машей вернулись последними. Сняли с плетня исподние рубахи, споро оделись. Маша подтёрла подолом начавшую подсыхать кровь. Живот болел, но не ломотно, а щекотно свербел, как свербит всякая подживающая рана.
В избе было темно и душно. Маша скользнула под одеялко, прижалась к тёплому мужниному боку. Павел приобнял жену, сонно пробормотал:
— Ишь, ты, какая захолоделая…
— До ветру выходила, — шёпотом пояснила Маша. — Свежо на улице. А ты спи, рано ещё.
— Это мы можем, — согласился муж. — Спать не работАть.
