— Свет и прах, — произнес купец.
Лиловые нити, вживленные в шар, замерцали и начали шевелиться. Они отлеплялись от гладкой поверхности и чутко подрагивали — это было похоже на тончайшие щупальца. Или на водоросли, что колышутся в спокойной воде.
— Прах и кровь.
Теперь казалось, что вокруг шара клубится подсвеченная лиловая пыль. Частички ее прилипали к нитям, и те утолщались, становились длиннее. Облачко пыли густело и раздувалось. «Щупальца» задвигались быстрее и резче, словно шар торопился собрать как можно больше лиловой взвеси.
Краем глаза я увидел, что паруса на мачтах обвисли — ветер стих, как будто боялся помешать ритуалу. Вокруг стояла мертвая тишина.
— Кровь и свет!
Резким движением купец разъял половинки шара, и в воздухе остался висеть темно-красный сгусток. Он не упал на пол, а нехотя, очень медленно опускался и при этом увеличивался в размерах, впитывая пыльцу и постепенно меняя цвет.
Потом снижение прекратилось. Раздутая пурпурная капля, словно в сомнениях, застыла над простыней. Народ затаил дыхание, ожидая, что кровь вот-вот сорвется на полотно; все были уже готовы читать узоры, которые там возникнут.
Но, вместо этого, сгусток пополз наверх.
В толпе испуганно вскрикнули.
Пульсирующий клубок поднялся над нашими головами. Люди следили за ним, заслоняясь ладонями от слепящего солнца.
Несколько секунд ничего не происходило, а потом вдруг ветер, опомнившись, оглушительно взвыл и швырнул сгусток крови на белый парус.
Клякса на парусине начала расползаться; лучи ее изламывались и пересекались друг с другом. И стало понятно, что пурпурные разводы складываются в буквы. На светлом полотнище было начертано единственное слово: ЖИВИ.
2
Горячий ветер моментально высушил кровь; кляксы потемнели и утратили яркость. Спустя минуту они выглядели уже застарелыми, как будто появились задолго до начала нашего рейса. Было тихо; люди застыли, пытаясь прийти в себя. Матрос, стоящий рядом со мной, прижимал ладонь к шее между грудиной и кадыком — рефлекторный жест в попытке уберечь душу. Он неотрывно смотрел на парус и шевелил губами — кажется, читал про себя «Огонь милосердный».
Первой не выдержала бойкая барышня.
— Живи? — прочла она вслух с недоумением в голосе. — Господа, но что это должно означать?
Все, наконец, встряхнулись и начали переглядываться, словно это реплика сняла колдовское оцепенение.
— Я полагаю, — купец задумчиво потер подбородок, — что послание адресовано кому-то из нас. Одному, конкретному человеку. И будет понятно только ему.
— Кому именно?
— Не знаю. Но вряд ли он — или она — заявит об этом во всеуслышание.
«А дядя, судя по всему, не дурак», — подумал я с интересом. Я-то как раз догадываюсь, к кому обращен призыв — присутствие моей крови в гадальном шаре не могло пройти без последствий. Но содержание мне, если честно, не очень нравится. Живи… То есть, уходить мне нельзя, а значит — еще, как минимум, один цикл? Ох, как не хочется, кто бы знал… Устал я уже — сил нет. Могу и сорваться. Тьма, ну вот кто тянул за язык эту балаболку? Гадание ей подавай… Летели бы спокойно, сели бы в Белом Стане… Зашел бы напоследок в кабак — сегодня хозяева все лучшее выставят… В общем, нашел бы, чем заняться до вечера… А дальше… Да уж, дальше не самая приятная часть…
Или, может, я неправильно толкую послание? Да нет, пожалуй, все очевидно — ничего другого в голову не приходит.
— Но как же так?.. — барышня чуть не плакала от обиды. — Мы же все гадали, это нечестно! И вообще, почему вдруг буквы? Никогда ведь такого не было! Господа, ну скажите же, не молчите!
— Вы правы, сударыня, — пожал плечами купец. — Я тоже не помню, чтобы знаки складывались в осмысленные слова. Но я застал только обычные циклы. Когда в последний раз сменялся большой, я еще лежал в колыбели. Может быть, кто-то более опытный?..
Все, не сговариваясь, посмотрели на опекуншу, но та сохранила ледяное молчание. Капитан кашлянул:
— Итак, господа. Обычай мы соблюли. Возвращаемся к насущным проблемам. После посадки все покидают борт. Это, я надеюсь, понятно? Рядом с причалом есть несколько постоялых дворов. Там можно переждать с комфортом. Если все закончится ночью, и корабль… — он на мгновенье запнулся, и мне показалось, что палуба под ногами едва ощутимо дрогнула, — …так вот, если корабль будет готов, то завтра стартуем в полдень. Задержку постараемся наверстать…
Когда впереди показались городские постройки, солнце уже заметно сместилось к западу. Но зной не желал отступать — наоборот, он стал почти осязаемым. Даже ветер ослаб, как будто увяз в загустевшем воздухе. Марева бродили над степью, и очертания города дрожали, словно мираж. Остров, затерянный в белом ковыльном море…
Матросы засуетились, спеша убрать паруса; корабль замедлил ход. Теперь предстояло самое главное.
Капитан подошел к носовой фигуре, изображающей летучего змея. Ящер был сделан очень искусно — казалось, он прорастает прямо из корабля, из верхней части форштевня, вытягивая шею вперед. В деревянной «шкуре» мерцали фиолетовые прожилки — вкрапления живого металла. Впрочем, прожилки эти заметно потускнели от времени. Корабль-ящер был стар — даже старше, пожалуй, чем опекунша-мумия, хоть и сложно в это поверить.
Капитан положил на «шкуру» ладонь.
Воздух опять колыхнулся, и мне почудилось, что змей недовольно пошевелил головой. Он не хотел садиться в этом чужом краю — его манила далекая синь предгорий. Здешний причал казался ему тесным и неудобным, а город — слишком пыльным и грязным. Но капитан просил, обращаясь к нему безмолвно.
…Ты мудр и велик, летучий змей. Ты скользишь над землей, обгоняя тучи. Глядишь свысока на жалких двуногих, которые копошатся в пыли. Да, мы живем в тесноте и копоти, и наши дома, прижавшиеся друг к другу, похожи сверху на нелепые соты. Тебя, старый змей, раздражают визгливые перебранки на наших улицах и смердящие нечистоты. Ты не можешь понять, зачем было строить город в белой степи, раскаленной, как сковородка. Не желаешь делать здесь остановку. Но ты же видишь — солнце плачет над нами. А мы не в силах выносить его слезы. Поэтому будь снисходителен, мудрый змей, и позволь нам спуститься с неба, чтобы найти убежище на земле…
И капризный реликт, довольный таким вниманием, согласился, наконец, уступить. Медленно и нехотя корабль развернулся над городом и начал постепенно снижаться. Рулевой подсказывал направление, поворачивая штурвал.
Белый Стан лежал в стороне от популярных пассажирских маршрутов; трансконтинентальные корабли вроде нашего обычно проходили южнее. Посадочная площадка была довольно скромных размеров. Тем неожиданней оказалась картина, которую мы сейчас наблюдали. В самом центре площадки красовался фрегат, принадлежащий, судя по символике, роду Ястреба. На ветру трепетал желто-черный флаг (цвета ястребиного глаза, как любят подчеркивать любители геральдических тонкостей). На палубе суетился народ, с борта что-то сгружали, а капитан фрегата, стоя на мостике и приложив ладонь козырьком ко лбу, следил, как мы идем на посадку.
