А венны… Возраст веннов Зорко и вовсе затруднялся назвать, и мысли его терялись на стежках времени, скрывавшего прошлое его народа, словно веннская чаща. Там же в те же годы, где пути аррантов казались мощенными гладкими плитами, знаменитыми во всем огромном мире аррантскими дорогами, пути веннов сквозь время были потаенны и запутаны. И Зорко думал порой, что венны куда старше и вельхов, и аррантов, настолько старше, что воздух их лесов так наполнился прожитым временем, что оно пропитало все и стало так же незаметно, как порой не замечаешь воздух и дыхание. А иной раз ему мнилось, будто венны еще не родились для времени, и они остаются незаметными для него под пологом своих лесов, и время омывает их страну, как речные струи охватывают остров, и утекает в неведомое. И час, когда венны вступят вместе с другими племенами и народами в эту реку, чтобы плыть, еще не настал.
Но когда грозное нашествие чуждого вплотную придвинулось к их дремучим лесам из бескрайней степи, венны поднялись вместе со всеми, хоть не знали войн так долго, как только видела в прошлое память. И не потому выступили, что мергейты были хуже иных племен, а потому, что мешали жить так, как должно было жить веннам.
Зорко ехал сейчас от заставы к заставе, наблюдая, не нашли ли кочевники новой лазейки, чтобы проскользнуть ужом к лакомой добыче. Сейчас на пути врагов стояло большое печище рода Утки, а от него открывалась уже прямая дорога на Светынь, делавшую в этих местах огромную излучину. На землях, охваченных этой излучиной, жили и Серые Псы.
Зорко не страшился разъезжать один, да и причина такой смелости жила отнюдь не внутри него: конных ратников недоставало, чтобы следить за степняками, и отпускать в дозор или с вестями двоих-троих стало непозволительно. Рассматривая мир сквозь оберег, Зорко узнавал суть вещей, но сам оставался видим в привычном свете лишь для тех, что рядом. Когда же он заставлял себя приближать в волшебном зраке то, что не видит обычное око из-за великой дальности, Зорко почувствовал, что стал виден тем, на кого обращал взор даже сквозь горизонт, они видели его внутренним зрением, каким прежде их наблюдал Зорко. Он не мог знать, чем предстает в помыслах других, лишь слышал смутно присутствие не своих чувств, встревоженных тем, что было в нем. Эти сторонние чувства не исчезали вовсе, а приживались, и вскоре Зорко уже не вполне отличал их от своих собственных. Оберег, куда Зорко заставил себя посмотреть новым взглядом, раздвоил его жизнь, потом разделил натрое, на четыре, а потом и на большее число тонких нитей, которые тянулись и вились теперь по лесам, словно бесконечная и седая борода. Зорко ощущал себя старым и беспокоился, что, зацепившись за куст или корень, нити вдруг оборвутся по причине ветхости и тонкости и часть его жизни останется в лесу бесприютной, а потом двинется по свету одна и, как знать, чем может обернуться такое странствие.
Но врагов теперь Зорко видел за версты. Конечно, он не мог рассказать об этом Бренну или Качуру, едва ли они поверили бы в чудо, поскольку чудеса происходят где угодно, но только не на войне. А если бы и поверили, то не стали бы доверять долее колдуну, каковым Зорко, впрочем, не был. Так и приходилось ему одному знать о том, где против веннов, калейсов и вельхов наступает враг и какое за ним стоит колдовство, и одному, проходя по неторным местам, очерчивать рубежи трещины, откуда, словно клубок, разматывалось, опутывая землю, черное время.
Вот и сейчас, едва застава скрылась из виду, Зорко, пустив лошадь идти вослед за черным псом, который так и жил без клички, немедля заглянул в оберег. Мергейты были в десяти верстах к восходу, где лес перемежался широкой заболоченной гарью. Десятеро всадников осторожно, но без боязни перебирались от одного ее края к другому. Кони увязали в жирной топкой почве и шли медленно, но болото еще не успело здесь подняться, и риска провалиться и погибнуть в трясине не было. Зорко знал это, зане сам преодолел эту гарь, уходя от передового разъезда кочевников. Когда они на крепких вороных конях выскочили с гиканьем на поляну за спиной венна, тот уже скрывался за стеной деревьев на противоположной опушке, и каленая смерть, что метали на добрых полверсты степняцкие луки, просвистела мимо. Зорко проскакал несколько десятков саженей и укрылся в буреломе, в том месте, где буйными зимними ветрами повалило враз три высоченных, но уже иссохших древних ели, так что видны были увесистые камни, вывороченные из земли вместе с толстыми корнями, охватившими их, когда те имели еще живую силу. Они так и остались в их теперь уже мертвом объятии.
Он дождался, пока мергейты, не переставая перекликаться, въехали под хмурую сень елового бора, подождал, пока те, не найдя никого, повернули обратно, не рискуя углубиться чересчур далеко. Наконец, когда десяток прошел назад, не приметив его, он, улучив время, напал сзади, почти бесшумно, на зазевавшегося воина, который решил дознаться, не скрывает ли чего занятного яма под рухнувшими лесными исполинами. Допреж яма не скрывала ничего, теперь же в ней пребывало тело степного воина, сраженного коварным ударом, давно забытым ныне. Этому удару Зорко научила Фиал, Королева Холмов. Меч оставил на рубахе кочевника волнистый разрез, кромки коего едва были смочены кровью.
— Если бы волны прибоя, у которых я научилась этому удару, владели им так, как я, прибрежные камни научились бы двигаться и ушли бы дальше на берег, — говорила Фиал.
Зорко, взглянувший на миг в свой оберег прежним взглядом, увидел там то, чем его соперник более всего гордился. Предметом гордости была его первая женщина, взятая не так, как в зареве месяце берут сочное яблоко в яблоневых садах с подветренной стороны Нок-Брана, а так, будто это яблоко хватает человек, чей голод велит хватать все, что попадется: слова, яблоки, саблю и женщин, — и все схваченное превращать в бесполезные огрызки. Женщина была из калейсов-поморян: Зорко догадался об этом по запаху моря, которым пахли ее волосы. Это было единственное, что запомнил о ней мергейт, поскольку запах моря был для него нов и будил его голод.
Всадники немедленно почуяли его присутствие. Они стали оглядываться, прислушиваясь с тревогой и сомнением к лесу и к себе, но десятник, прожженный войной и прожаренный степным солнцем, усмехнулся в редкую бороду, похлопал ласково своего коня по крупу и что-то крикнул на своем хлестком, как высокие и жесткие степные травы, языке. Остальные одобрительными возгласами поддержали его, и отряд двинулся дальше.
Венн понял, что десятник указал своим воинам на то, что кони их не услышали ничего стоящего опасения. А потому и людям страшиться нечего. В этом была правда: Зорко не умел проникать взглядом в те части души животных и растений, камней и вод, где прячется страх, и потому лошади мергейтов не слышали его и шли не беспокоясь.
