— Подойди, — говорила она, протягивая руку, — подойди сюда и дай мне посмотреть на это дитя от плоти моей, подобное богу. Может ли это быть, что я выносила тебя?
И когда я подходил к ней, она опускала руки, легкие, как лепестки, мне на плечи и смеялась надо мной и над своим восхищением мной, пока я не начинал смеяться схоже.
Ни один другой мальчик крарла не потерпел бы такого от своей матери, и поэтому они изобрели для меня несколько дополнительных прозвищ. Начиная с семилетнего возраста мальчик принадлежит отцу. Он во всем ему подражает, ест с мужчинами и спит в палатке для мальчиков, и с пренебрежением относится к женщинам с их стряпней и шитьем. Если женщина прикасается к нему, он стряхивает ее руку, хмурясь, как будто это птичий помет упал на него с неба, если только ему не терпится отправиться в путь между ее бедрами. Но другие женщины были не такие, как Тафра, их костлявые лапы были подобны тискам, не то что легкие руки Тафры, их лица без шайрина, конечно, не были похожи на ее прекрасное лицо, и их затхлый женский запах был зловонным, как кошачий. От Тафры всегда пахло ароматной свежестью, усиливаемой разными благоуханиями. Даже после того, как боров бывал с нею, она оставалась чистой, как ключевая вода.
— Ах, мой сын, — произнесла она сейчас, — мой прекрасный сын. Завтра тебя сделают воином.
Перед ней я не позволил себе даже проглотить комок в горле. Я с легкостью ответил: «Да», как будто не придавал этому никакого значения.
— Нет никого, подобного тебе, — сказала она. Она запустила пальцы в мои волосы, которые давно уже не напоминали спутанные мальчишеские космы. Она никогда не могла оставить мои волосы в покое, и, как я уже обнаружил к тому времени, другие женщины тоже, как будто цвет или само качество волос притягивали их пальцы, как магнит. Комок в моем горле разрастался; я взглянул на ткань на станке, чтобы вернуть свою злость и так облегчить свою боль. Она заметила мой взгляд. — Я готовлю твое воинское одеяние.
Это меня сломило.
— Мама, — сказал я, — может быть, оно мне не понадобится, — и тут же прикусил язык, я был очень собой недоволен.
— Тувек, — сказала она тихо, — теперь я понимаю. Что, по-твоему, с тобой сделают?
— Ни одна женщина не знает Обряда, — сказал я.
— Верно. Но женщина знает, что мужчины остаются в живых после этого.
Не должна ли я думать, что ты слабее их? Ты, лучший из всех?
— Я не боюсь ничего этого, — сказал я заносчиво, потому что она слишком много хотела от меня в этот момент, — но я думаю, что могу умереть. Вот и все.
Потом я увидел, что ей тоже нелегко, что она говорит так, потому что боится. Ее руки сжали меня.
— Котта, — сказала она, — ты слышишь?
Я резко обернулся, опять рассердившись. Я думал, мы были одни в палатке. Теперь я увидел тень позади станка, слепую женщину-целительницу.
Большие руки ее лежали на коленях. Странное дело было с Коттой: хотя глаза ее не были зрячими, казалось, она видит все. Мальчишки узнавали это очень рано, когда пытались украсть что-нибудь из ее вещей. Она была высокая, почти как мужчина, кожа да кости, ее слепые зрачки светились сквозь шайрин, как сланец. Она часто оказывалась там, где ее не думаешь встретить. Она помогала женщинам в родах, лечила болезни и раны и часто бывала с моей матерью. Среди женщин крарла ходили разговоры, что Тафра умерла бы вместе со своим отпрыском, если бы Котта не помогала при родах. Я появился наутро после победы дагкта Эттука в какой-то битве с одним из крарлов скойана, но Тафре при моем рождении пришлось труднее, чем любому воину в битве. Она не зачала больше ни одного ребенка, и кое-кто говорил, что это тоже дело рук Котты, так как вторые роды оказались бы роковыми для чужачки-суки, жены Эттука.
Эмалевые серьги Котты зазвенели, когда она пошевелилась и уставилась прямо на меня, как будто она видела каждую черту на моем лице.
— Ты сомневаешься насчет татуировки, — сказала она.
— Ни в чем я не сомневаюсь, — сказал я, взбешенный и холодный, каким можно быть только в четырнадцать лет.
— Ты хорошо делаешь, что сомневаешься, — сказала она, заставив меня почувствовать себя идиотом. — Как ты говоришь, но может плохо подействовать на тебя. Тем не менее я осмеливаюсь утверждать, что ты оправишься, как и после укуса змеи. Но мне интересно, не потратят ли они впустую свои чернила.
Я не понял. Я уже собирался бросить ей какие-то резкие слова и покинуть палатку, когда Котта, без какой-либо очевидной причины и связи, добавила:
— Этот станок из города Эшкир. Однажды среди палаток была женщина из Эшкира.
Я бы не придал этому никакого значения, но только Тафра как-то странно застыла неподвижным серым изваянием.
— Почему ты говоришь о ней? — вскоре спросила она. — Она была рабыней, которую украли воины, и она убежала. Что еще тут может быть?
— Верно, — сказала Котта, — но она видела, как он появился, — и она кивнула в мою сторону. — Она стояла на коленях позади тебя и держала тебя, а ты разодрала ей руки от боли. Она была молодая и сильная, но ей тоже предстояло выплеснуть в мир своего ребенка. Интересно, что с ней стало в этих дебрях.
Все это казалось мне невразумительным. Меня удерживало только натянутое, как кожа вокруг раны, лицо матери.
Потом Котта сказала мне:
— Ты не умрешь завтра, молодой самец. Не бойся. Если ты заболеешь, Котта позаботится о тебе.
Она как будто заколдовала меня. Все дневные тревоги исчезли, как исчезает мрак, когда солнце поднимается в небе.
Я вышел освежевать моих оленей, а потом, когда крыша из облаков над горами заиграла красной, пурпурной, желтой и черной красками, как на воинском одеянии, которое моя мать ткала для меня, я выбрал место у огня и в последний раз поел как мальчик.
В ту ночь приходится спать на новом месте вместе с другими мальчиками, которым наутро предстоит посвящение в мужчины.
На рассвете приходит жрец крарла, чтобы разбудить всех. Лицо его покрыто свежей черной краской. Он одет в жреческий наряд, украшенный кисточками из хвостов животных и побрякивающий от медных кружочков и зубов зверей: диких кошек, волков, медведей, а также людских. Я не спал и слышал, как он подошел, прежде чем он схватил меня за руку. Если бы он тихо подкрался, я все равно узнал бы его по его вони.
Сил был провидцем в крарле Эттука. До него им был его отец, который втерся в крарл из леса, имея только свои фокусы в качестве рекомендаций. Богом Сила был одноглазый змей, Вероломный Искуситель, в честь которого с незапамятных времен назывались изгибы и повороты Змеиной дороги. Как-то Сил взял жену, и она принесла ему дочь. Вскоре женщина умерла, что совсем меня не удивило. Дочь тем временем выросла в настоящую суку. Она была помощницей отца в его представлениях с заклинаниями, кроме чего, с ней переспала добрая половина мужского населения крарла, но статус ее был высок. Сил-На (иначе чем дочерью Сила ее не называли, и это было знаком ее величия) всегда метила занять место Тафры в качестве жены Эттука. У нее был один сын, на год моложе меня, Фид, и она хотела бы приписать его Эттуку, но не осмеливалась. Рыжий Фид косил на один глаз, а единственным косоглазым воином в крарле был Джорк; глаза Эттука были нормальными. Эго обстоятельство ее, должно быть, бесило.
