Хальдр мог вполне изгнать убийцу и отдать половину его земли, чтобы не допустить кровной мести, но, взяв в жены супругу изгнанника и присвоив остаток его земли, он с удовольствием пожинал плоды своего положения судьи. Берн Торкельсон, единственный сын, две сестры которого вышли замуж и покинули остров, обнаружил, что мгновенно превратился из наследника прославленного разбойника в бесправного раба, у которого нет родственников, способных его защитить. Стоило ли удивляться, что он чувствовал обиду и даже нечто большее? Он ненавидел конунга с холодной страстью. Эту ненависть разделяли с ним многие, если верить словам, произнесенным шепотом за пивом.
Конечно, никто из них никогда ничего не сделал Хальдру. Это Берн теперь ехал на любимом жеребце Тонконогого среди камней и валунов в холодной тьме в ночь перед тем, как должны были зажечь погребальный костер правителя у каменистого берега.
Явно не самый мудрый поступок в его жизни.
Во-первых, у него не было ничего, хотя бы смутно напоминающего план. Он лежал без сна, прислушиваясь к храпу и присвисту двух других слуг в сарае за домом Кьельсона. В этом не было ничего необычного, в этой бессоннице: горечь способна лишить человека сна. Но на этот раз он встал, оделся, натянул сапоги и куртку из медвежьей шкуры, которую ему пока что удалось сохранить, хотя пришлось за нее драться. Он вышел наружу, помочился у стены сарая, а потом зашагал в ночной тишине поселка к дому Хальдра. (Его мать, Фригга, лежала где-то внутри, теперь в одиночестве, второй раз в этом году оставшись без мужа.)
Он обошел вокруг дома, тихонько открыл дверь в конюшню, прислушался. Услышал, как конюх сопит во сне, зарывшись в солому, потом бесшумно вывел крупного серого коня по кличке Гиллир из конюшни под глядящие на них звезды.
Конюх так и не пошевелился. Никто не появился во дворе. Берн был наедине с ночными духами Рабади. Ему казалось, что это сон.
Ворота запирались, когда возникала опасность, но только в этом случае. Рабади — остров. Берн и серый конь прошли прямо через площадь у гавани, мимо закрытых лавок, по середине пустой улицы, в открытые ворота и по мосту надо рвом вышли в ночное поле.
Вот так просто меняется жизнь.
Заканчивается жизнь, вероятно, так будет правильнее, решил он, учитывая, что это все же не сон. Берну не попасть на корабль, на котором мог бы поместиться конь, а с восходом солнца множество вооруженных и очень сердитых мужчин, возмущенных его нечестивостью и напуганных гневом неприкаянного духа, начнут искать коня. Когда они обнаружат, что сын изгнанного Торкела тоже исчез, единственной проблемой для них будет выбрать, каким способом его прикончить.
Это открывало перед Берном несколько возможностей, учитывая то, что он был трезвым и хорошо соображал. Он мог передумать и вернуться. Бросить здесь коня, чтобы его потом нашли. Мелкий, неприятный инцидент. Мог свалить вину на привидения или духов леса, успеть вернуться в свой сарай и лечь спать позади дома Арни Кьельсона, пока никто ничего не узнал. Он даже мог бы присоединиться к поискам коня утром, если толстый Кьельсон освободит его от колки дров.
Они бы нашли серого, привели его обратно, задушили и сожгли в ладье вместе с Хальдром Тонконогим и той молодой служанкой, которая обеспечила бы своей душе место среди воинов и богов, вытянув соломинку, освобождающую ее от необходимости медленно влачить жалкое существование.
Берн послал коня через реку. Серый жеребец был крупным, норовистым, но знал его. Кьельсон выказывал подобающую благодарность правителю, после того как ему досталась ферма и дом Рыжего Торкела, и регулярно посылал своих слуг работать на Тонконогого. Теперь Берн был одним из этих слуг по условиям того же приговора, который отдал землю его семьи Кьельсону. Он часто чистил серого жеребца, выгуливал его, убирал за ним солому. Великолепный конь, Хальдр не был достоин такого коня. На таком коне некуда ездить на Рабади; его держали исключительно напоказ, как доказательство богатства владельца. Еще одна причина, почему Берну в голову пришла мысль украсть его сегодня ночью в опасное время между миром сна и бодрствования.
Он ехал среди ночного холода. Зима закончилась, но все еще держала землю своими твердыми пальцами. Берн замерз, несмотря на куртку.
По крайней мере, теперь он знал, куда направляется; кажется, это он наконец понял. Земля, которую его отец купил на награбленное золото (большей частью добытое во время знаменитого набега на Фериерес двадцать пять лет назад), находилась на другом краю деревни, на юго-западе. А он направлялся к северной опушке леса.
Он увидел очертания памятного валуна и направил коня мимо него. Здесь убили и закопали девушку, чтобы благословить поля, так давно, что надпись на валуне стерлась. Большой пользы это не принесло. Земля возле леса слишком каменистая, ее невозможно вспахать как следует. Плуги, запряженные быками или конями, ломались, металл гнулся, трескался. Твердая, неуступчивая земля. Иногда урожай выдавался приличным, но большую часть продуктов, которыми кормился Рабади, привозили с материка.
Валун отбрасывал тень. Берн взглянул вверх, увидел, что голубая луна поднялась над лесом. Луна духов. Ему пришло в голову, слишком поздно, что дух Хальдра Тонконогого не может не знать, что произошло с его конем. Неприкаянная душа Хальдра могла бы освободиться только после обряда сожжения завтра утром. Сегодня ночью она может бродить в темноте, именно там, где сейчас Берн.
Он сделал знак молота, призывая покровительство и Ингавина, и Тюнира. Опять содрогнулся. Но он был упрямым человеком. Не слишком ли умным, себе во вред? Сыном своего отца в этом отношении? Он стал бы это отрицать до последнего вздоха. Это не имело отношения к Торкелу. Он мстил Хальдру и остальным за себя лично, а не за отца. Можно изгнать убийцу (дважды убийцу), если нужно. Но не приговорить его свободнорожденного сына к долгим годам рабства и не лишать его земли за преступление отца — и ждать, что он простит. Мужчина без земли не имеет ничего, не может жениться, ему не дают слова на тинге, он не имеет права на уважение и гордость. Его жизнь и имя запятнаны, сломаны, как плуг камнями.
Берну следовало убить Хальдра. Или Арни Кьельсона. Или еще кого-нибудь. Иногда он спрашивал себя, куда подевалась его ярость. По-видимому, в нем не было такой ярости, как у берсерка в бою. Или как у его пьяного отца.
Его отец убивал людей, когда совершал набеги вместе с Сигуром Вольгансоном и здесь, дома.
Берн не сделал ничего такого… открытого. Вместо этого он тайком украл коня и теперь ехал, за неимением лучшей идеи, чтобы узнать, не сможет ли ему помочь колдовство женщины — вёльвы — в ночной тьме. Не блестящий план, но единственный, который пришел ему в голову. Женщины, может быть, поднимут крик, забьют тревогу, выдадут его.
