Ознакомительная версия.
— Иди, — сказала она в упавшем мраке. — Или слово казака ничего уже не значит?
…По теплому шляху торопился он в гору: и все чудилось парню, что сейчас настигнет его бич, перетряхивающий нутро, или зашумят над ним гигантские крылья.
Месяца за полтора до того, на Бориса и Глеба, велев двоим холопам окатить себя ушатом воды со льда и выдув кувшин пива, — придя в себя, но еще шатаясь и мутно глядя на Божий свет, поздним утром вышел из дому ясновельможный пан Казимеж Щенсный. Несмотря на зной, накинул шляхтич поверх узорного жупана долгополый кунтуш, надел шапку меховую с павлиньим пером, прикрепленным рубиновою застежкою.
Гости, после целоночного застолья осовевшие пуще хозяина, по одному сходили во двор, где их ожидали казаки-служебники, конюхи с оседланными конями, псари со сворами визгливых пестрых гончих — уйма народу, многие в бело-зеленых цветах дома Щенсных. Поддерживаемы раболепными руками, хмельные паны едва попадали носками сапог в стремена; уже сидя верхом, выпивали немалый кубок «на коня» и бросали серебряную посудину оземь.
Но вот, хлеща нагайкою низкорослого бахмата,[2] вынесся вперед горбун — панский ловчий; гикнул оглушительно, и вся орущая, ржущая, лающая толпа потоком ринулась вон из усадьбы, точь-в-точь дикая бесовская охота, о коей рассказывают старики и которую не дай Бог увидеть хоть одним глазом…
Тем временем в горнице своей наверху одевалась хозяйка поместья, пани Зофья. Стая девушек хлопотала вокруг нее, передавая друг другу и бережно надевая на пани: чулки льняиые, рубаху тончайшего полотна с кружевными прошвами, нижнюю юбку, атласный лиф со шнуровкою, платье бархатное цвета гнилой вишни… Украшая себя, Зофья долго перебирала в кипарисовом ларце осколки ледяного сияния — диадемы, подвески, броши ценою в стадо коров… Наконец, надела двойное алмазное ожерелье, серьги парижской работы. Длинные каштановые волосы, небрежно закрутив, на темени сколола булавкою с гербом Щенсных.
Горничные были отпущены. Точно ожидая кого-то, прохаживалась пани Зофья по комнатам, равнодушно-приметливым взглядом окидывала себя в зеркалах. Хмурый бревенчатый домина с узкими окнами-бойницами лишь снаружи был похож на крепость, внутри же блистал немалою роскошью. Были в покоях пани и диваны с подушками атласными, и эбенового дерева комоды. Рассеянно тронула хозяйка слоновую кость клавесина, смахнула пылинку с шахматного, квадратами нефрита и яшмы выложенного столика.
Впорхнула девушка; присев, распялила юбку — недоумение звучало в ее голосе:
— Пани, к вам…
— Знаю. Проси, проси сюда скорее!..
Диво ли, что терялась балованная домовая холопка, подобно всей дворне более самих панов презиравшая черный люд, и носик морщила брезгливо, пропуская вперед пришедшего? Не шляхтич из соседей, с утра багровый от винища, с «вонсами закренцонными»,[3] хриплый и громогласный, бухал сапожищами по дубовой лестнице — неслышным шагом поднимался пожилой крестьянин. Седые, до плеч его волосы были ровно подрезаны надо лбом, лицо пергаментно сухо, веки скромно опущены. Домотканная рубаха цвета земли, шерстяная свита до колен, войлочный капелюк в руке — кто из мужиков Щенсного в будни одевается иначе?..
Но странно встретила старика гордая пани Зофья. Нетерпеливым окриком услав вон горничную, вдруг низко, словно перед королем, присела и поцеловала мужичью руку, нежданно холеную, змеистым пальцам которой так пошли бы перстни…
Благосклонно посмеиваясь, гость коснулся губами ее лба. В глазах его стояла сплошная тьма — ни белка, ни радужки, два смоляных озерца.
— Тебе бы поберечься, Учитель! — сказала Зофья, усадив старика и сама садясь на краешек кресла, будто девчонка перед строгим воспитателей. — Казимеж поехал на охоту, попасться ему навстречу — беда… Тем более, с ним поручик Куронь — я тебе говорила об этом шутнике.
— Вчера взял я пробы воды с разной глубины, Зося, — точно не услышав предупреждения, сказал гость. Речь его, книжно складная, никак не отвечала обличью. — Следствия поразительны, особенно если вскипятить и наблюдать пар… Но, увы, все прекращается через несколько минут — похоже, что свойства неотделимы от общей массы… а может быть, от каких-нибудь донных родников, источников? Надо бы изучить досконально, прежде чем…
Не договорив, старик сомкнул бесцветные губы.
— Одного я не понимаю до сих пор, Учитель! — подпершись кулачком, задумчиво сказала Зофья. — К чему… к чему вся твоя затея, труд столь долгий и тяжкий? Не проще ли было бы обнести его крепкою оградою, глубоким рвом? Или насадить лес столь густой, без дорог, чтобы и мышь не пробралась?..
Гость покачал головою.
— Надо смотреть далеко, далеко вперед, дочь моя. Можешь ли ты поручиться, что внук твой или правнук, будучи иных мыслей, чем мы с тобой, не снесет эту ограду, не раскорчует лес?
— Но зачем же тогда сила того… что за твоею спиною? Зачем все его тайные помощника и слуги? Разве нельзя вовремя остановить зарвавшегося шляхтича?!
— Шляхтича — можно. Десяток, сотню шляхтичей. Но… знаешь ли ты, что такое холопьи бунты? Всем еще памятен проклятый Наливайко[4] — а ведь, право, скоро предстоят мятежи куда грознее и шире! Их никому не остановить…
Хозяйка вздрогнула от мрачного пророчества.
— Стало быть, иного пути нет?
— Нет, — сказал Учитель, поднимаясь. — Только уничтожить, завалить землею. Я останусь здесь и сам буду начальствовать над работами. Пану Казимежу и прочим представишь меня как немецкого земляных работ мастера… или же голландского, ежели немцы не по нраву! Языками, ты знаешь, я владею всеми…
— Конечно, ты остановишься у меня, пан мастер! — также вставая, тоном утверждения, а не вопроса, сказала Зофья. — Муж будет счастлив, если расскажешь ты нам за трапезою о своих странствиях в Египте, Индии или в царстве краснокожих за океаном!..
— Приглашение твое принимаю с благодарностью, Зося, — хотя и убить меня может богатырское гостеприимство вельможного пана… Однако ж позволь мне сначала привести и поставить в каком-нибудь сарае воз с необходимой поклажей.
— Изволь, пан мой! Здесь все отныне принадлежит тебе…
По просеке, проложенной среди древнего замшелого леса, мчались гончие, вслед им валила конная лава, настигая одинокую, вконец перепуганную косулю. Алые и лазоревые кунтуши панства, серые свитки егерей, бело-зеленые жупаны казаков-служебников — и надо всем этим колонны мачтовых сосен, за недвижными кронами теплая майская синева… Уланский поручик Куронь, коренастый малый с изрытым оспою лицом с белесыми бешеными глазами, летел вперед всех, распластывая взмыленного коня:
Ознакомительная версия.
