Ночью опять звала труба, и сполохи от костров взметало на юге, будто гроза бесшумно ходила по дальним склонам. Перед рассветом явился дождь, короткий дождик, торопливо и яростно побил нас увесистыми каплями и побежал дальше, шумно шлепая по мокрой траве. Насморк мой улетучился тем же чудесным образом… Я, злой и веселый, скалился на тонкую полоску света, обозначавшую зубцы гор. Я навалил поклажу на Семле, не затягивая его в сырую кожу ремней. Мы захлюпали по грязи. Много позже солнце высушило нас до пара, а проселок — до пыли, и встречный ветер уносил и пыль, и пар прочь. Он надул мне зверский голод, который лишь раздразнили придорожные яблоки-зеленушки. Когда я увидал на другом берегу оврага широкую гарь, позади кто-то прохрипел с перерывами, задыхаясь словно от долгого бега, прохрипел по-драконьему. Пару слов я не разобрал, остальные же — «Стой, рыцарь, стой!» — и впрямь остановили меня. Так резко, что я зацепил ногой за корневище, укромное в пыли, и полетел наземь, не выпуская повод. Семле заржал, почуяв чужого, и протащил меня немного на животе, покуда я не догадался разжать пальцы. Дракон все что-то бормотал и хрипло дышал. Мной завладели страх и досада. Копье Этерика! Я вскочил навстречу черноволосому парню в крестьянской одежде, который бросился ко мне же отряхивать, что ли. Долго не раздумывая, я увернулся и ухватил копье с обочины. Потом до меня дошло, что драконами поблизости не пахнет («Смрад! Драконий смрад, дети мои…»), а парень, разведя руки и приоткрыв рот, таращится на меня, точно на ожившее пугало.
— Ты напал на меня? — спросил я и попытался жестом выразить забытое мною слово «почему». В жесте участвовало и копье.
Парень рухнул на колени и быстро заговорил на скрежещущем это наречии, глядя жалобно и покорно. Он был убежден, что я сильномогучий Атарикус, что старики ждут меня с ранней весны, и что по моей милости драконьи дозоры короля рыщут в тени великих гор. По его тону я понял, что встречаться с дозорами не стоит. Мой новый водитель был моложе меня, ниже ростом и тащил за спиной тушки зайцев и маленькой росомахи, вынутых из силков на заре. Я спросил его, знает ли он кого-нибудь, кто бы видел дракона, и он отвечал мне долгим взглядом, недоуменным в высшей степени. Больше с дурачком толковать было не о чем. Я не слишком ловко взобрался в седло, потеснив изрядно похудевший кожаный тюк, и осведомился напоследок о дороге в деревню. Он опять недоверчиво воззрился на меня и так же молча указал вперед. На этот раз маху дал я. Дорога-то была одна, и она лежала под нашими ногами, а потом поплыла, увлекая назад несостоявшегося попутчика, корявые дикие яблони, склоны и пригорки, вверх да вниз. А ветер чист и свеж был.
Покамест я не увидел его, и вспыхивавшую траву под выдохами огня, мгновенно обращавшуюся в черный ломкий пепел. Я смотрел на него сбоку, на исполина, от хвоста шла волна новой, нежно-зеленой чешуи на смену грязно-бурой, закаменевшей, и были чешуйки с мою ладонь, и с мою голову. Он парил над землею в двух-трех футах, лениво помавая плавниками-крыльями, толстый хвост волоча по выгоревшей черной траве, кроша ее в прах. Двигался он словно тяжелый медлительный сом в стеклянном ящике с водой на потеху толпе, однако самомалейший толчок крыльев гнал его подобно туче в ветреный день. Перед ним мелкой рысью, изредка оборачиваясь и что-то крича чудовищу, бежал еще один обитатель страны Мо, такой же придурок, как и первый. Дразнил ли он воплощенную свою погибель? Заманивал, жертвуя собою, в некую волчью яму? «А ведь еще пацан совсем, — мелькнула мудрая мысль в моей внезапно повзрослевшей голове. — Ишь как чешет босиком!» Я не успел в одно мгновенье обозреть всю мою жизнь. Копье Этерика задрожало, уставилось в цель и властно потянуло меня. Руки точно прилипли к нему, теперь заметно горячему. Я ударил коленями Семле, он устремился с места по целине, копье рвалось из рук, и вот… мы мчимся… прямо в застилающую небо махину. Дракон плавно и бесшумно повернулся к нам и отвел пасть от земли. Смрад, драконий смрад. Где он?
— Эээ-оооо-аааа!
Неужто это я кричу? Мамочка! Как все быстро, что несет меня вверх? Белесый зоб монстра в какой-то миг раздулся, разгладил морщины на шее и посветлел. Дракон слегка подпрыгнул в воздухе и утвердился над моею безумной головой. Все!
И тогда ярое копье с поистине нечеловеческой (и уж не моей) силою пробило нежную кожу зоба и, легко пройдя эту полость, хрустко врезалось то ли в кость, то ли в хрящ. Меня спасла сила взрыва. Она отшвырнула нас легче летучего тополиного пуха. Опять я лечу, вдобавок оглушенный и ошпаренный, и разрываю рот в беззвучном вопле. Я зажмурил глаза и впечатался в землю. Сознание ненадолго возвращалось ко мне, я полузапомнил эти краткие вспышки, плывущие бесшумные картинки. Склонившиеся надо мной чумазые рожи спасенных мною придурков. Младший просто таращится, а другой постукивает пальцем по лбу жестом, старым как горы.
Еще — поздний вечер, но на низкой лежанке в углу хижины тепло, сухо и покойно, и сквозь стену из неплотно пригнанных округлых членистых стволов мелькают лики огня, большой костер снаружи, а вокруг — фигуры, тени. Дверь откинулась, и открылся путь свету, и кто-то вошел и загородил свет. Мне чудится — то женщина в белом одеянии, с чашей воды из горного ручья, студеной, колкой. Я мучительно вспоминаю, как сказать «пить», но мутный мрак обволакивает меня.
Та же лежанка, и теперь солнце протянуло свои лучи из каждой щели, расстелив длинные полосы на земляном полу. Слух не отказывает служить мне, но контузия еще сказывается в каждом движении, я сажусь, и пью, и ем, и только потом за спинами женщин, ухаживающих за мной, замечаю внимательный взгляд человека в сером бархатном полукафтанье и с тусклой желтой цепью на груди. Я, верно, явственно меняюсь в лице, ибо он жестом, старым как горы, прикладывает палец к губам и исчезает. И лишь дверь проскрипела и стукнула негромко. Боже правый! Патрули короля! Меня засекли. Я порываюсь вскочить на ноги и бежать, покуда сил достанет, но их маленькие руки укладывают меня. К губам подносят горячую кружку, испускающую сладкий пар, я отпиваю глоток, еще и легко засыпаю.
И вот я поправился, но кроме меня никто об этом не знает. Опять вечер, за стеной — не далее протянутой руки — сидят, дышат, шевелятся с десяток подростков. Они слушают, слушаю и я, затаясь в темноте, нарушаемой дыханием пламени. А старческий голос, сиплый и слабый, скупо роняет слова, продолжая повесть, застигнутую мною на полпути, на середине. Странно, я понимаю почти все, или догадываюсь, или считаю, что догадался.
— …всех его учеников. И бросали зверям… А он остался… И ему сказали… Иди, говори свои… слова… но не будет тебе пристанища… И всякий, кто… хлеб, и воду, и крышу от ненастья… А наутро ты пойдешь дальше… всех их убьют… огонь… развеют по ветру… Но он сказал… истина и свет… жить не стоит… И он шел так, годы и годы… и вслед за ним всегда… жестокие рыцари, конные, оружные… Люди пускали его… грех… Он нес им слово и знал… смерть… за ним вслед… Всех в том доме, от мала до велика… и они знали… Не было горше муки… Он взывал… но молитвы… небо молчит… и новый день… Его вера иссякла… дьявольский план… но слухи… все больше людей… с радостью встречали его… жертва искупительная… Настал день… были сухи, сердце болело… Он не посмел… Всадники поодаль, на виду… Вышли к нему… во имя Бога твоего… мы готовы… девы и малые дети… простирали руки… он бросился бежать… оглянулся… большой пожар… вся деревня та… и тени конных, выше высоких деревьев… А утром… вынули из петли…
