Ирзилук то ли кивнул, то ли поклонился, и побежал к дымкам, видневшимся из-за холма. Впрочем, он, должно быть, видел крыши…
На этот раз Аннайн пошла с оборотной стороны селения, огородами. Опустив голову и плечи, она спрашивала землю под ногами о том, что не пелось на голоса. Земля вздыхала, и ведка далеко обходила холмики, которые уже стерлись и растворились в цветах ли, бурьяне ли… Один, совсем уже старый, был засажен капустой. Должно быть, лет двадцать прошло с тех пор, как ушла последняя бывавшая здесь ведка. Аннайн просила Нианетри принять тех, над кем не был опущен темен камень, простить ее за тех, над кем уже поздно было его класть.
Цветы. Анютины глазки затерялись в бурьяне, но ромашка и пижма поднимались над ним, и седой чертополох раскрыл здесь лиловые звезды щедрей, чем в соседних ложбинах. Цветы.
Дети.
Четыре… пять. Семь. Семеро детей проводили здесь за один месяц, и травы еще дрожали от застарелой боли, когда Аннайн спрашивала их. Что это была за болезнь, ей уже не мог ответить никто. Уж верно, не чума и не оспа, раз косила только детей. Отравились чем-то?
Упокой, Нианетри…
Должно быть, над ними молились, пользовали, как умели. Звали Хозяйку, которой радость и честь – всякий рожоный…
У Аннайн не могло быть детей. Женщина – образ Иртенайн на земле, и самой сути ее довольно, чтобы восславить Рожаницу, а ведкой станет бесплодная, что не будет свята иначе. Каждый из спавших под этими цветами был ее незачатым ребенком.
Упокой, Нианетри!
Донеслась песня. В доме сестры Раклайн пели хвалу младенцу. Ведке не нужно было спрашивать у бревен, слагавших дом, имени разрешившейся от бремени, - звучный и густой голос родоведы выводил величанье матери.
Утром четвертого дня Аннайн шла по полям. Жесткие и невысокие зеленые стебли упрямо рвались из почвы, стегали ее занозистыми плетьми по загорелым ногам. Сила была в них, сила и благодать. Муж владелицы делянки плелся за ней, предвкушая несметный золотой урожай на поле, согретом ногами ведки.
- Разве прежние годы скудные были? – вслух удивилась она его мыслям.
- Да не… - пожал плечами мужчина и добавил уверенней, – не! Уж три года как сыто живем!
Она не стала отвечать. Земля смеялась под ее шагами, но не она была тому причиной. Могучая плодоносная сила и радость…
- Иртенайн Хозяйка! – воскликнула ведка и остановилась.
- Чего? – туповато переспросил оратай.
- Иртенайн Хозяйка освятила землю, прошла по полям! – возбужденно проговорила Аннайн. Глаза ее блестели, а взгляд улетал вдаль и вверх, как будто она говорила с волостелью Осеннего Рода в святине Вешней Земли.
- Ну и слава Хозяйке, - без особого волнения сказал мужчина. – Что ж с того-то?
- Три года благодать хранится, - сказала ведка. – Нужно полевую, малую святину поставить – три по тридцать лет проживете сыто.
- То добро, - согласился хозяин, воодушевляясь. – А Ирзилук говорил – святина у нас Хозяйке негодна выйдет.
- То большая святина, - объясняла ведка, торопливо шагая к дому Раклайн. – Свят высок узор Ирзилук ладно не нарежет, а нарежет не ладно – обидит Хозяйку. Малая святина всякому по силам.
Волнение заставляло ее быть многословной. Аннайн глубоко вздохнула и растворила дрожь сердечных струн в шуме травы. Светлый ветер летел над зеленой пшеницей, в доме Раклайн невестки родоведы пекли середилетних ежей. Река журчала и веяла живой сыростью.
- Нужен холм посреди поля, - уже по-всегдашнему тихо заговорила ведка, – знаешь такой?
- Нету холма, - не задумываясь, ответил мужчина. – Гривастая гора есть, да она далеко. И велика, поди.
- Значит, пригорок. Маленький бугор, пологий.
- Ну… поспрашивать надо. Я ж чужие поля не пахал.
- Спроси. Я с родоведой иду говорить.
Бугорок отыскали. Его владелица, задыхаясь от переполнявших чувств, маячила возле Аннайн, робея спросить и не находя сил отойти. Раклайн, выслушав жрицу, пошла по селению собирать молодух для ладин. Ведка долго глядела ей в спину - шаг родоведы был скор, даже тороплив, но пышное, как сдобный каравай, тело мешало перейти на бег. Время Раклайн близилось к пятидесяти веснам и двадцати внукам. Ведка спокойно отметила, что завидует ей, статной и властной, знающей свою долю и достоинство.
Котомка оттягивала Аннайн плечо. По пути к селению она подобрала среднего размера булыжник, которому предстояло стать Темным Камнем.
В одном из домов Ирзилук спешно резал новые столбы. Эта работа была проще, на каждом шесте – только по одному знаку. Девять столбов встанут по внешнему кругу, у вершины каждого – молодой месяц. Четыре – опишут квадрат внутри. Луна, встающая меж двух скал; дерево, осеняющее ветвями высокие травы; корова, кормящая крохотного волчонка; женщина, распростершая руки. То не был свят узор, где драгоценна и выверена должна быть каждая черта – хватало узнаваемого рисунка. Аннайн знала, что в спешке нарезанное будет похоже на детские каракули, и что это не станет поношением Матери Иртенайн. И не в столбах, не в камне было дело и смысл. Главное должны были сделать молодые жены селения, и ведка сварила настой из трав, придающий выносливость.
Заклятие, которое споют на ладинах, знала каждая достигшая возраста.
Четырем родам,
молодым росткам,
золотым огням…
Солнце опускалось, и посреди поля, вытаптывая незрелый хлеб, вели хоровод. Глухо шуршали деревянные бусы, хомутами опутавшие загорелые крепкие шеи; босые ноги ударяли по легшим наземь, но еще жестким, колким, упрямым стеблям. Медленно опускалось солнце, и так же медленно тянулась песня, - расколотая мгновенными вздохами, разорванная на тысячу небывалых слогов.
“Че-е-ты… аи ох че-е… А! э-э… аи че-эты-ырё-ом… ох да четыре-ем…”
Аннайн, обняв колени, сидела на вершине холма. Вершину, вроде бы, не просто было найти на едва заметном возвышении, но сюда, на это место, с восходом Луны ляжет Темен Камень, и по всей округе не станет горы выше. Ведка разомкнула зубы, но губ не раскрывала, и тихая, засасывающая, бесконечно повторяющаяся мелодия трепетала у нее позади лба и переносицы. Женщины, переступая посолонь, неслаженно мотали головами. Косы их, растрепанные и пыльные, стали похожи на мочало, по ступням у многих бежали ручейки крови.
Темно-фиолетовые крылья парящих над горизонтом туч были озарены красным солнцем, над полями сгущались тишина и туман, и все труднее, все надрывней тянулась воющая песня, грузно и истово топотали отяжелевшие ноги…
“Де-е-ывя... аи ох! Деывя-а-а-эа… вя-ати… ой ти-и-ай! вре-э-эимё-он…”
Когда последний розовый отсвет померкнет за окоемом, - наступит время Нианетри, танцующие пойдут противусолонь и ведка запоет в голос.
