Потом с трудом разжал руки обмершего юнца и припал губами к ране на шее, потянул в рот, всасывая, тёплую, какую‑то маслянистую, кровь. Она была солёно–сладкой и остро пахла жизнью.
Сделал глоток. Потянул ещё.
И тут же отвалился от человека, упал на колени, сгибаясь в три погибели, исходя бесплодными рвотными спазмами. Солдат задрыгал ногами, вжимаясь в земляную стену, одной рукой закрывая рану, другой хватаясь за брошенное ружьё, постанывая от боли в боку. Удар Мелькима вышел слабым, но шинель и гимнастёрку таки пробил. Острый кончик вошёл между рёбер, но дальше уже не продвинулся. Однако боль казалась сейчас солдатику невыносимой. На глазах его выступили слёзы.
Мельким обессиленно повалился рядом с ним, всем телом падая на ружьё, прижимая его к земле.
Оба замерли, не в силах сделать больше ни движения, только глядя друг другу в глаза, дрожа от холода.
— Уйди, а? — неуверенно произнёс солдат через несколько минут.
Мельким разумеется ничего не понял.
— Иш терек! — прошипел он. — Не разговаривай!
— Я не буду стрелять, — продолжал солдат. — Уйди только.
— Ат кокор, ак мадал, перекке, — ответил Мельким, поднося к лицу солдата лезвие ножа. — Молчи, а то убью сейчас же.
Солдат испуганно покосился на подрагивающее в обессиленной руке остриё, закрыл глаза.
Мелькима мутило от вкуса крови во рту; желудок, вывернутый наизнанку бессильной рвотой, сжался в кулачок и подрагивал. В ослабевшее сознание из застилающего его бредового тумана проникали смутные страшные образы — духи гор, наверное, шутили свои невесёлые шутки.
Через несколько минут они оба, человек и гоблин, спали беспробудным сном.
Проснувшись, Мельким прямо возле своего лица увидел длинный бледный нос солдата. Во сне они, наверное, инстинктивно потянулись друг к другу, прижались, пытаясь хоть как‑то согреться. Ныло лежащее на ружейном стволе плечо.
Занимался рассвет. Начавшийся ночью снег покрывал их тела слоем в палец толщиной. Потеплело. Вот–вот над вершиной Каратрога поднимется солнце.
Мельким прислушался к дыханию солдата — дышит ли. Солдат дышал. Жив. Рана на шее покрылась коркой запёкшейся крови.
Надо было подниматься и убивать его. Потом выбираться из ямы и идти резать всех живых, сколько успеешь и сможешь. Убьют самого, конечно. Но другого исхода позор Мелькима и не достоин — проспал, предался слабости, не сделал того, что должен был сделать. Теперь враги, сколько бы их ни было, пройдут мост, двинутся к коголу.
— Мама… — услышал он возле самого уха слабый голос солдата.
Мама… У Мелькима мамы не было. Была, конечно, но он её не помнил. Её убили ороты. Такие же, как вот этот бледнолицый худой юнец.
Странно, эти монстры зовут маму точно так же, как и они, настоящие еннек[4]. Или, может, это слово значит в их гнусавом языке что‑нибудь другое? Но что другое может означать «мама»?
Солдат открыл глаза.
— Най су терте? — спросил Мельким. — Э терте мама?[5]
— А? — солдат не отстранился, не отодвинулся, позволив себе ещё несколько мгновений благословенного тепла рядом с чужим телом, под слоем снега.
— Мама, — произнёс он. — Мне снилась мама.
И улыбнулся слабо. И тут же заплакал беззвучно — только слёзы покатились из глаз.
Мельким зашевелился, разрушая тепловую оболочку. Мороз, хоть уже и ослабевший, сразу ринулся под куртку, вцепился колючими зубами в измождённое тело. Густая шерсть, покрывавшая его, не спасала — если желудок пуст, какое может быть тепло.
Он нашарил нож. Кое‑как встал на колени. Поднялся.
Солдат продолжал безучастно лежать, глядя в одну точку. Кажется, он окончательно смирился с тем, что жизнь кончилась.
Не с первой попытки получилось у Мелькима вылезти из караульной ямы. На негнущихся и дрожащих от слабости ногах, он пошёл за выступ скалы, туда где расположился лагерь оротов, где ждала его верная смерть…
Но смерть уже ушла из лагеря. Сделала своё дело и ушла. И только безжизненные, давно окостеневшие, тела лежали вокруг. Умерли все. Кто завернувшись в дерюгу. Кто в попытке отломить замёрзший палец у трупа, чтобы утолить голод. Кто зарывшись в снег. Последний из них отошёл, кажется, не далее как нынешней ночью. А этот юнец, в яме, сидел в карауле, и ждал смены. День сидел? Абы не два. Вот духи его и не заметили. Собака–смерть обошла стороной…
Мельким долго обыскивал стоянку в попытке найти хоть что‑нибудь съестное. Не было ничего. Зато были ружья и много зарядов. Ружья у оротов новее, легче, и точнее бьют. Если удастся Мелькиму дойти до реки, куда спускаются на водопой козлы и яки, то, быть может, ещё вернётся он в родной когол.
Выбрав себе ружьё полегче — офицерское — мальчик двинулся обратно к мосту.
Надо бы ещё старика Аркайчика похоронить. Но сил на это нет.
Прости уж, Аркайчик, я тебя снегом пока присыплю. Я вернусь за тобой потом, обещаю.
Уже дойдя до моста, остановился. Постояв, пошатываясь на дрожащих ногах, обернулся. Пораздумал с минуту и пошёл обратно.
— Орот! — позвал он, встав у края ямы, в которой всё лежал в той же позе солдат. — Хау, су ёл?[6]
Солдатик открыл глаза. Перевёл отсутствующий тусклый взгляд на голос.
Мельким махнул ему: давай, вставай, выбирайся оттуда.
Лежащий закрыл глаза.
Смирился, видать, уже со смертью. Не хочет шевелиться. Устал бороться. Если сейчас уснёт — всё.
Бросив ружьё, Мельким сполз в яму. Ударил лежащего по лицу, принялся расталкивать. Ослабев от сделанных усилий, не удержался — повалился сверху.
Полежал в безнадёжной попытке набраться сил. Да откуда же их наберёшься, если нет их.
Снова поднялся. Схватил бедолагу за руки, потянул, заставляя сесть.
— Что? — непонимающе промямлил солдат.
— Мама! — закричал ему в ухо Мельким, сам чуть не плача от злости и бессилия. — Мама верен сух! Ат хор![7]
Солдатик замотал головой, заглянул туманным взглядом в глаза гоблина.
— Мама, — прошептал он.
Потом перевёл взгляд на белую вершину Каратрога, моргнул, не выпуская из глаз слёзы. И, глубоко вдохнув, принялся подниматься.
поселение
двадцать человек
водки
