Валерий Вотрин - Демонологи

Жак Мариво повстречал Корасон перед порталом больницы Сен-Жерве: она зачарованно и не мигая смотрела на тонкие железные решетки портала, которые были покрыты причудливыми, фантастическими иероглифами. Остановился. Продолжала смотреть. Коснулся ее. Сказал: эти символы оставил великий Фламель. Никто не может разгадать их. Помолчал. Добавил: вам интересны формулы герметиков? Неотрывно смотрела на него. Вздрогнула. Сказала: три дня назад в этой больнице умер мой отец. Сказала: он был очень стар. Сказала: теперь я сирота. Сказал: вы испанка, это слышно по выговору. Сказала: да. Отвернулась. Оглядел ее. Была красива. Сказал: я живу на улице Постников. Это совсем рядом. Мой дом обширен. Он вместит всякого, кто пожелает в нем поселиться. Спросила: кто вы? — будто очнувшись. Как вас зовут? Сказал: Жак. Жак Мариво, магистр теологии. Произнесла: меня зовут Корасон, — не оборачиваясь, продолжая глядеть на решетки. Сказал: вы остановились поблизости? Спросила: что? Взял ее за руку, повел. Безропотно подчинилась. Шли серпантинами узких, сдавленных старыми домами улиц, временами сторонясь и пропуская конный патруль гвардейцев или процессию духовного лица. Украдкой взглядывал на нее. Шла опустив глаза, кружева мантильи скрывают голову и плечи, узкая и смуглая рука подчиненно позволяет себя держать. Иногда словно бы просыпалась, вскидывала голову и изумленно оглядывалась. Пояснял: Штукатурная улица. Улица Сен-Мартен. Часовая. Снова погружалась в свое забытье, а он принимался смотреть на дорогу. Прошли Часовую улицу и свернули налево, попав в мелкую сеть улиц и улочек со старыми замысловатыми прозвищами. Концом их пути стал глухой тупик улицы Постников, узкий, изрытый канавами, с выпирающими на него задами лачуг и складов. Слева лачуг не было. Тут посреди обширного, огороженного полусгнившим деревянным частоколом пустыря высилась старинная каменная башня времен Филиппа Августа с зубчатым верхом, к которой с правой стороны, прорывая штурмом гнилую ограду, жалось несколько ветхих двухэтажных домов, чьи крыши, однако, едва доставали до искрошившихся зубцов башни. При виде ее остановилась. Сказала: я не пойду, — не глядя на него. Сильнее сжал ее руку. Сказал: я здесь живу. Эта башня — мой дом. Улыбнулась. Поглядела на него. Уверенно произнесла: ты лихоимец. Тот, кто заманивает беззащитных девушек в глухие места и там совершает над ними гнусные непотребства. Выпустил ее руку. Молвил: иди куда хочешь. Если не знаешь дороги, я провожу. Все еще улыбаясь, покачала головой. Сказала: отец мой умер. Сказала: мне некуда идти. Сказала: я бедная сирота, но и у несчастной лани есть острые копытца, чтобы мозжить головы матерым волкам. Пошла вперед. Поспешил, открыл дверь перед нею. Еще раз улыбнулась, взглянув на него, вошла. Первый этаж башни занимало большое многоугольное помещение с остатками когда-то перегораживающих его стен. Пол устилала солома, кое-где полусгоревшая и мокрая. В трех стенных очагах лежали горки углей. Стены и пол густо усеивали странные символы. Увидев их, вздрогнула и уже по-настоящему, внимательно оглянула его. Встретил ее взгляд. Спросила: чем ты занимаешься? Вместо ответа прошел к очагу и, стоя спиной к ней, разжег его. Вернулся с вином и мисками, сказал: должно быть, вы проголодались. Покачала головой, но не отрывала взгляд от еды. Стала медленно приближаться, но потом остановилась. Сказала: я маранка. Вместе с отцом мы бежали из Испании. Силами нашей общины в Руане его удалось вызволить из застенков инквизиции, но здоровье его было уже подорвано. Я думала, что мы переедем в Руан, когда он поправится. Но он умер в больнице Сен-Жерве и вчера я проводила его на кладбище Невинных. Замолчала. Добавила как бы про себя: теперь я одна на целом свете. Провел пальцем по столу. Поднял голову. Спросил: так ты еврейка? Сказала: я крещена во Христе. Сказал: это не имеет никакого значения. Сказал: во мне течет кровь катаров, а в тебе сосредоточилась мудрость праотцев. Спросил: веруешь? Ничего не сказала. Молча смотрела на него. Близилась ночь. Ела и смотрела, как он читает, а зябкий огонек свечи выхватывает из темноты его лицо, полузакрытое спадающими волосами. Иногда протягивал руку с пером и выписывал на пергамент несколько слов. Жевала и смотрела на заглавие книги — «De natura daemonium», смотрела, как изящно и точно его рука вписывает на шуршащий пергамент еще одну строку. Перестала жевать, сказала: в прошлом году мою мать сожгли в Мадриде. Замолчала, увидев его лицо, захлопнутую им внезапно книгу. Добавила: ее обвинили в том, что она ведьма, и сожгли вместе с нею ее книги. Вскочил. Заспрашивал: что это были за книги? Когда ее сожгли? Подтвердили ли свидетели то, что она являлась ведьмою? Молчала. Смотрела на него. Сказала потом: инквизиция арестовала бы и меня, но я вовремя покинула страну. Увидела, как он затаил дыхание, как побледнел и начал всматриваться в нее. Спросил: ты умеешь читать на древнееврейском? С усмешкой, непонятной и необъяснимой, покачала головой. Приблизился, сел рядом, отодвинув пустые миски. Спросил: ты останешься здесь? — с надеждой. Долго смотрела ему в глаза, потом обвела взглядом стены, сплошь в загадочных символах. Снова взглянула на него. Сказала: да. Накрыл ее руку своей. Сказал: там, вне этих стен, я гонитель, экзорцист, магистр триединой теологии, триединой, как Святая Троица: мистической, канонической и схоластической. Здесь я провожу время в своих опытах. Я задался целью постичь непознаваемое, прочесть недочитанное в сокровенных древних книгах символов и мудростей и сотворить нетварное. Знание — тьма, совершенство — тьма, тяга — свет. Спросила: чего ты хочешь, странный человек? Поднялся и стал освещен свечою. Сказал: хочу сотворить демона собственноручно. Усмехнулся вдруг. Усмехнулась вдруг. Усмехнулись вдруг. Сказал: открой мне свои тайны, спящая материя! Сказала: во мне живет страх перед пламенем. Сказал: креатура защитит нас от него. Сказала: демонами полны леса и пустоши. Зачем тебе еще один? Сказал: ради власти. Ради спасения души. Ради великого торжества разума. Спросила: торжества над чем? Сказал: над верой. Сказала: сложно объединенную веру тысяч осилить несовершенным своим разумом. Сказал: вот затем и хочу сотворить демона себе. Сказала: сможешь ли? Изрек: не сила, но символ. Не добро, но буква. Не душа, но идея. Всмотрелась в него. Сказала: ересь. Засмеялся. Сказал: альбигойские мученики незримыми толпами стекаются на площади городов. Плачут и слезятся стены домов, где они жили. Месть будет зрима для них. Задумалась. Произнесла: крест внезапно обернулся мечом, и немилосерд. Очаг превратился в огонь, и палит. Сила церкви угасает от преисполненности своей, сила ересей возрастает от умаления их. Встал, подошел к стене и, глядя на нее, показал. Было высечено по-гречески: «Число зверя». В воздухе пальцем вывела шестерку. Тогда, не колеблясь, подошел к ней. Смотрела прямо. Спустил с плеч ее накидку. Прижался губами к теплой голой шее. Поднял ее на руки, понес в угол. Там взял ее. На следующее утро смотрела на него спящего. Кончиком пальца провела по щеке, закрытым векам, подбородку. Проснулся, увидел ее смотрящей сверху. Проговорил: сейчас ты похожа на ведьму. Ее губы тронула улыбка. В окна доносился утренний перезвон колоколов. Поцеловала его. Обычно по утрам уходил. В церквушке неподалеку был священником и исправно служил службы, не взирая на то, что церковь почти не имела прихожан, пребывала в запустении, и за свою должность получал сущие гроши. И все же был доволен. Возвращаясь в свою башню, заставал ее то за разглядыванием стенных надписей, то обозревающей город с вершины башни, где у него была устроена обсерватория. Владела потрясающим даром: умела приготовить кушанье практически из ничего, ибо в доме почти всегда нечего было есть. В отношении еды был аскет и ел мало, но и тут признал, что таких кушаний отродясь не пробовал. Готовила вкусно. С того самого раза, когда он, прийдя и взойдя наверх, застал ее раздетой, с наслаждением купающейся в солнечных лучах, и овладел ею прямо там, наверху, под нескромными взглядами ворон и церковных шпилей, делал это регулярно и в самых неожиданных местах. Не сопротивлялась, отдаваясь с удовольствием, позволяя ему все, чего пожелает. На тринадцатый день ее пребывания в башне начертал на полу сложносеченную пентаграмму, завел ее в середину и здесь с жестоким наслаждением долго имел ее. Исступленно вопила и извивалась. В тот день открыл ее с новой, темной стороны. Вечером подошел. Вышивала ловко и искусно. Сказал: непосвященная, теперь ты посвящена. Я должен открыть тебе. Мы зачали демона сегодня. Ответила: знаю. Сказал: доверься и покорись мне. Подняла на него глаза. Загадочно, как всегда это у нее выходило, улыбнулась. Спросила: что суть демон? Ответствовал: как учит блаженный Августин, демоны суть животные, по врожденным свойствам — разумные, по существу своему — находящиеся всюду, по составу — воздушные, по времени — вечные. В ту же ночь повел ее на кладбище. Идти было тяжело и темно, город, его руины и башни, дворцы и колодцы, стены и кровли, спал. Еще издалека почуяла запах. Скверный и чуждый, он становился по их приближении гуще и настоянней, пока не превратился в забивающий гортань, выстилающий ноздри, выедающий глаза смрад. Стояли на краю того самого рва на кладбище Невинноубиенных, куда сбрасывали трупы воров и бездомных бродяг. Чуть не лишилась чувств. Подхватил. Сказал: как учит Татиан, тело демона состоит из воздуха или огня. Я же намерен породить демона телесно, но, допуская, что воздух демона вреден и воздействует на человека дурно, что является производным адских котлов, утверждаю, что любой другой воздух, включая и аромат красильных чанов, развивает демонические начала в зародыше, преображая его в итоге в столь необходимую нам креатуру. Дыши, дыши же полной грудью, ибо несешь в себе свет. Трупный чад колыхался в воздухе, как туман. Потеряла сознание. Очнувшись, увидела, что он насилует ее на одной из могил. Ощутила такое острое наслаждение, что не выдержала и закричала. Крик этот, похожий на сладострастный вопль самки, оседланной самцом в тишине первобытной колышущейся чащи, странно прокатился по кладбищу и замер среди могильных оград и скорбящих ангелов. Наутро смотрела, как он что-то вырезает на стене. Во рту и носу оставался запах кладбища. Внизу живота сосало, как будто все оттуда вычерпали большой ложкой. Сказала: Жак. Обернулся. Сказала: а шабаши бывают? Увидела, замялся. Сказал: канон Episcopi неоспоримо доказывает это, и о том же говорят святейший папа Иоанн XXII в булле Super specula и Николай Реми в своей книге «Daemonolatria», а также Самуил де Кассини, автор ученейшего труда «Questo lamiarum», каковые весьма уважаемые и известные своими святыми деяниями люди не отрицают… Перебила: ты тоже не отрицаешь, Жак? Нахмурился. Произнес: и я не отрицаю, коль скоро такие авторитеты настаивают в своих утверждениях на том, что шабаши имеют место во всех христианнейших странах Европы. Замолчала. Больше не говорила. Потом еще много раз водил ее на кладбище Невинных, дабы вкусила аромат костей. Танцевали обнаженными на заброшенных пустырях, где вместе с ними в смоляных огненных кругах плясали и другие голые, устраивали у пламени сцены демонической любви. Молились странным алтарям, кои находили в подвалах замков и дворцов, где раньше жили вельможи-чернокнижники. Проводили ночи у виселиц, стремясь отыскать мандрагору, сей несравненный афродизиак. Читали необычные книги, писанные на коже некрещенных младенцев или же на слоновой кости, разбирали таинственные знаки, за которыми были смерть и мудрость и загадка. Однажды спросил: почему не хочешь пойти в церковь? — как бы в насмешку. Долго молчала. Произнесла: я осквернена. Как-то, взбираясь на лестницу, ведущую в обсерваторию, внезапно упала и потеряла сознание. Бурно радовался, обнаружив у нее давно ожидаемое. Кричал: уже близится время. Кричал: скоро явится. Выкрикивал прочее, мудреное и нечленораздельное. Часто, раздев полностью, садился у ее ног и читал черные книги, обращаясь к ее чреву, иногда вплотную приблизив губы к лону, отчего она нередко распалялась и вынуждала его откладывать книги, дабы заняться делом более приятным и насладительным. Очень часто, с тех пор, как обнаружил у нее плод, заставлял ее спать внутри пентаграммы, и тогда ей снились тревожные и странные сны. Однажды торжественно возгласил: твой ребенок, Корасон, наш ребенок должен вести себя так. Раскрыл какую-то книгу, стал зачитывать: «а в утробе ведет себя смирно, ударов и распинаний не чинит. В это время следует читать ему древние книги, дабы причащался ума и мудрости. По выходе же из лона, кое его взрастило, обличьем будет яр и устрашающ, нравом бодр и боевит, умом зрел и разумен, как никто из рождающихся. Как же выйдет из лона, то не будет вопить подобно младенцам человеков „а! а!“, а крикнет трижды „йо!“, затем еще трижды „йэ!“ и „йо!“ еще трижды по три раза. Следует давать ему крови людской по две чаши ежедневно, все равно какой, мужской или женской, и вина красного, настоянного на ладане, еженедельно». Торжествующий, захлопнул книгу. Машинальным нежным движением погладила свое округлившееся чрево. В эти дни пыл Жака не угасал, и она ухитрялась принимать его от двух до пяти раз за день. Перестал водить ее на кладбище Невинных, чему она внутренне очень радовалась, зато участились ритуалы внутри башни. Ночами лежала в обсерватории, глядя в небеса, усеянные звездами. Учил, что каждая звезда — это демон, добрый или злой, имеющий влияние на жизнь и судьбу. По его наущенью молила этих демонов ниспослать власть и волю их креатуре. Звезды перемигивались и застилались тучами. На животе носила нарисованные им знаки: рогатого полумесяца и один из самых могущественных символов Агриппы, коим призывал демонов. Однажды в полнолуние одна спала посреди заросшей бурьяном пустоши, где в развалинах кирпичного дома кричали совы. Было так страшно слышать шаги полуистлевших хозяев дома, что даже на утро волосы торчали дыбом, а спина была липкой от пота. В один из дней вернулся домой и увидел ее скорчившейся в углу. Спросил: что? Не ответила. Вскрикнул радостно, быстро нагрел воду, из шкафчика в обсерватории принес какие-то металлические инструменты. Сказала, испугавшись: надо пригласить повитуху. Сказал: нет нужды. Я все сделаю сам и сам приму его. Ты забыла, я ведь сведущ и в медицине. Откинулась без сил, закусив губу от боли, ибо стало все равно. Не чувствовала, как взял ее на руки, перенес на постель, осторожно уложил, обтер полотенцами. Начала стонать. Приказал: кричи! Ведь скоро он явится на свет. Все время, пока хлопотал возле нее, видела на его лице счастливую улыбку. Боль сливалась со всего тела вниз и там скапливалась, лопаясь жгучими пузырями, пока не разорвалась вдруг неожиданным всплеском. Хрипло закричала, как тогда, на кладбище, и на лице ее была смешанная гримаса боли и счастья. Что-то приговаривал, возился у ее ног. Внезапно стало хорошо. Затих и Жак. Расслабилась и начала уходить, погружаться в сон, даже не спрашивая, даже не заговаривая, молча. Вдруг широко раскрыла глаза. Над ней стоял он. В руках держал иссиня-красное тельце новорожденного. Оттуда, с рук, доносились возня и похрюкиванье. Видела его лицо. Смотрел на ребенка как на алхимический тигель, в котором вот-вот должны появиться долгожданные крупинки, — сдвинув брови, напряженно, испытующе. Ребенок тоненько и хрипато завопил: а-а-а! а-а-а! Чуть не выронил. Поднял глаза на нее. Ничего не отражалось в этих глазах. Смотрели друг на друга сквозь равномерные вопли младенца. Потянулась. Взяла своего ребенка из его ослабевших и некрепких рук. Прижала к груди. Больше не смотрела на Жака. Ребенок начал сосать грудь.