В таком состоянии застал его второй провал. Теперь событие уже не прошло незамеченным. Съехались репортеры и телевидение, заснявшие каждый этап трудоемкого процесса заливания в форму, за-твердевания и извлечения. Один телевизионный канал даже показывал все это в круглосуточном режиме. Вся страна затаила дыхание.
Тем страшнее было разочарование. Освобожденное от окалины и земляных напластований, перед многотысячной аудиторией красовалось изваяние мужчины средних лет и средней же упитанности в бейсболке, опиравшегося на клюшку для гольфа. На лице его играла широкая и довольная ухмылка, а правую руку свою с поднятым большим пальцем он выставил вперед, словно хвалил всех за хорошо сделанную работу.
Публика пришла в изумление, церковь смутилась. Второе изваяние ставило под сомнение первое. Особенно оскорбителен был жест. Истолкование его чуть было не вызвало созыв нового вселенского собора. Однако решено было ограничиться тем, чтобы местным порядком выставить первую статую из церкви и чудотворной ее более не считать. Для местной церкви, предвкушавшей удвоение доходов от обретения второго чудотворного изваяния, это было потрясением. На Игумнова стали смотреть как на врага церкви и, соответственно, Бога. И уж совсем никакой реакции не вызвало его заявление, что тип в бейсболке — это тоже Спаситель, но для некоторых. И эта статуя — не последняя. Будут и другие, дайте только срок. Пророчество звучало зловеще, но никто на него внимания не обратил. Церковь привыкла к зловещим пророчествам и даже считает их почему-то своеобразным доказательством своей тысячелетней мощи.
Вышло все по слову Игумнова. За месяц в мир пришло еще восемь Спасителей, и все они были способны вызвать по меньшей мере изумление. Они были очень разные, эти Спасители: у одного была сабля, у другого трубка, третий разговаривал по мобильному телефону, поза четвертого была до омерзения непристойна, пятый был в каске и палил в кого-то из ружья, шестой был, судя по всему, больной, седьмой был, кажется, пьяный, а восьмой был, видимо, мертвый. Но самое обидное, что никто так и не желал обращать внимания на происходящее во дворе Игумнова, — перво-наперво не желали обращать на это внимание власти. Даже бронзу Игумнову приходилось закупать за свой счет, и он уже начал подумывать о том, чтобы перелить некоторые статуи.
Игумнов еще раз проверил трос, перешел к барабану и принялся крутить его. Трос со скрипом натянулся, края дыры вспучились, и из земли полезло что-то большое. Ясельников и Павлиди бросились помогать, и вскоре на тросе повисло нечто бесформенное, обросшее землей, какая-то странная масса, которая в наступающих сумерках выглядела довольно угрожающе.
Игумнову первому удалось рассмотреть ее.
— Теперь он конный! — беспомощно проговорил он, когда статуя общими усилиями была перенесена поближе к дому и немного отчищена от грязи и окалины.
И впрямь, сквозь комья глины и корку нагара проглядывала фигура всадника верхом на мощном коне, с воинственным видом подбоченившегося и указывающего другой рукой куда-то вдаль, в сторону молокозавода.
— Напьюсь, — твердо заявил Игумнов, со всех сторон осмотрев новоотлитую статую. — Одиннадцать лет ни капли в рот не брал, а теперь точно развяжу. Это ж просто издевательство какое-то!
— Ты сначала внимательно его рассмотри, — посоветовал Павлиди. — Это ведь тоже Спаситель. Во, видишь какой!
— Да? — Игумнов обошел статую и в сомнении остановился. — У меня столько металла на него ушло. Не может не спасти.
— Спасет, спасет! — в один голос заверили его Ясельников с Павлиди. — Ясно.
— Ну ладно, — произнес Игумнов увереннее. — Пусть пока здесь стоит, а утром я его куда-нибудь приткну. У меня на заднем дворе уже места не хватает.
В синих сумерках сборище статуй действительно страшило; казалось, эти сабли, ружья, остроконечные шлемы вот-вот вырвутся из-за ограды и ринутся спасать мир.
— Пошли, что ли? — сказал освободившийся Игумнов.
К этому времени наконец-то настала ночь.
— Гляди, и луны нету, — сказал Павлиди Игумнову. — Ты хоть знаешь, куда идти?
— А я вон по звезде ориентируюсь, — показал тот рукой.
— А… — уважительно протянул Павлиди. — Ну, если по звезде…
Ясельников видел перед собой одну только неясную фигуру Павлиди да слышал, как у того в кармане позвякивают при ходьбе ключи. Что до округи, то она была невидна — то ли в городе они, то ли уже вышли за его пределы. Несмело дунул ветерок, дунул и затих: разве поймешь, куда дуть в такой темнотище. Ясельников все никак не мог определить, что же под его ногами — брусчатка или немощеная земля, — как вдруг в его размышления вторгся приглушенный голос. Этот голос был непривычно тих и испуган и принадлежал Игумнову.
— А вдруг нас не спасут? — вопросил этот голос в темноте.
Они все враз остановились. Надо было бы возразить, бодро и уверенно опровергнуть. И в самом деле, какие могут быть сомнения? Раз обещали, значит, спасут. Надо только верить. Просто верить. Но что-то не можется. Уверенности не хватает, веры.
Внезапно с ветерком донесло до них теплый овечий дух.
— Пришли, — раздался голос Павлиди, и тут же впереди показалась ограда, залаяли собаки, и вышла фигура с фонарем, окликающая их.
Это был хутор оседлых цыган-пастухов, давних друзей Игумнова. Пока хозяин заводил их в дом, усаживал, угощал водкой, слова Игумнова никак не шли у Ясельникова из головы. Они чокнулись и за что-то выпили. А Ясельников все думал и не слушал разговора. В это время все встали и куда-то двинулись, прошагали через двор к кошаре, и он с ними пошел, — с каким-то вдруг радостным чувством, что сейчас увидит овец.
Но никаких овец в загоне не было. А цыган, будто оправдываясь, говорил, что зима идет очень суровая, а кошара совсем худая, никаких холодов не выдержит. Да вот еще рук не хватает, брат с семьей уехал в Египет, насовсем. Так что какие уж тут овцы, пришлось всех овец прирезать. И цыган безнадежно махал рукой.
В каком-то оцепенении Ясельников слушал его, а потом и принимал на руки большой, пахнущий мясом сверток. Уже на улице он пришел в себя от голосов Игумнова и Павлиди, что-то оживленно обсуждающих. Его нагнал Павлиди и начал громко что-то говорить. Ясельников прислушался. Оказалось, Игумнов вел их на звезду, а это оказалась и не звезда вовсе.
— Это спутник! — кричал ему в ухо Павлиди. — Во дела! А он нас на него вел! Ну, Игумнов!..
— Должен спасти, — отвечал ему Ясельников. — Нельзя, чтоб не спас. Должен.
И вдруг, вспомнив про зарезанных овец, про ягнят, какие они маленькие, ласковые, он неожиданно для себя самого заплакал, отвернувшись от своих компаньонов, хотя никто и никогда в этакой темноте не увидел бы, как он плачет.
