К оргиям я отношусь хорошо. Просто отлично. В оргиях проявляется истинная сущность человека и сущность эта животная охочесть до случки. Многократная. До полной остановки сердца и дыхания. Ваш покорный слуга не исключение. И хотя в добром деле спаривания больше хочешь, чем можешь, я проявил скромность. С банной подружкой я не был столь щедрым, как со жрицей и мастерство арабского траха приберег. Она же наоборот испробовала на мне весь арсенал своих трюков, довольно скоро исчерпав выделенный лимит. На раз-два-три "гренадер" обмяк и никаким её ухищрениям не отвечал, мягкотело болтаясь туда-сюда. Какое то время Маршалси управлялся с двоими, но и он капитулировал и запросил у подружек пощады. Те, скорчив обиженные рожицы, принялись возиться друг дружкой.
Нам с Маршалси ничего не оставалось, как пригубить шипучего.
— Это лучшее применение ваших денег за последнее время, — расслабляясь, вздохнул идальго.
— Спорить не буду, но не уверен, — отвечал я, мысленно представая финансовый отчет. Работодатель опрометчиво не заложил в графу "расходы" ни соблазны, встречающиеся на пути, ни масштабы моих пороков.
— Спорить? Спорить не о чем, Вирхофф! Траты должны приносить удовольствие, а не скопидомские колики, — Маршалси потянуло на философию. Плеснув из кувшина на наших любвеобильных сеньорит, он продолжал. — Если не раскошелишься на самого себя, то кто тогда? Кто снизойдет до твоих желаний?
Знакомый до икоты взгляд на суть происходящих вещей. Не нужно меня жалеть, дайте денег я сам себя пожалею. Захотелось сказать что-нибудь правильное. Или, по крайней мере, путное. Но разве придет в голову мудрая мысль, когда ты разморенный лежишь в банной кабинке, потягиваешь отличное винцо, а две барышни крутят возле твоего носа голыми задницами. И не только ими. Ясно-понятно ты будешь дальше от правильности, чем Иуда от рая.
Я взял из вазы яблоко, примеряясь куснуть красно-желтый бок. Все-таки жизнь штука хорошая, раз в ней можно предаться многообразию грехов и размышлениям над ними.
Успей отпить от жизни ровно столько,
Что б жажду утолить!
И что б напиться!
Часть от всего пролить,
И что б опохмелится
Осталось бы хоть сколько!
Где я подцепил эти стишки, не припомню. Они показались мне к месту и ко времени.
Маршалси собирался что-то сказать мне в ответ. Не успел. Происходящее далее выглядело жестокой насмешкой над его речениями и моими размышлениями. Крибле, крабле, бумс!…И комната, в мгновение ока наполнилась вооруженными до зубов стражниками. Ни вдаваясь в объяснения нас, арестовали и, не позволив даже одеться, в одних простынях и банных шлепанцах под конвоем повели по городу. Все было так нелепо и смешно, что мы с Маршалси и не подумали оказать сопротивление. Мы, как два идиота глядя друг на друга давились смехом, а, не сдержавшись, ржали во всю глотку. Чуднее картины представить и нельзя. Понятно, тут же сбежалось с сотню зевак. Они тыкали в нас пальцами, плевались, обзывали распутниками и прочими малосимпатичными словами. Впрочем, не все. Одна матрона так посмотрела на Маршалси, что бедняга запнулся и потерял левый шлепанец. Пришлось ему этапироваться полубосым. Сто шагов спустя, выдавленная из задних рядов вдовица, сперва попыталась сорвать с меня простынь, а потом и вовсе кинулась на шею. Меня спас стражник, отогнав подальше истосковавшуюся по мужику сеньору. Кто-то кинул помидор и попал в кирасу сержанту. Огромный булыжник просвистел над головой Маршалси и хрястнул кого-то из зевак. В меня плеснули помоями, но я успел отскочить, на безопасное расстояние. Когда мы шли мимо какого-то постоялого двора, жилец второго этажа, чуть не вывалившись из окна, отчаянно замахал руками, вопя как ненормальный.
— Сеньор граф, сеньор граф! Как же! Вы!!? Вы!!?
Тут мы свернули, а я так и не понял, чего он тыкал в меня пальцем и орал.
Как предполагалось, нас посадили в местную каталажку. Справедливости ради отмечу, Бастилия внушала уважения. Толстые стены, три этажа камер, кованые решетки и еще тысяча мелочей во имя и во славу закона.
В начале меня и Маршалси завели в караулку, жуткую камору пропахшую кожей, портянками и оружейным маслом. Время спустя появился военный чиновник, поджарый и нервный, похожий на чахоточного поэта Некрасова, той поры, когда Тургенев пришел пожать ему руку и сказать последнее "прости".
По регалиям, украшавшим отнюдь не богатырскую грудь, я рассудил, перед нами городской альгвасил, наделенный монаршей волей особыми полномочиями.
Глава тюремных резервов, разглядывал нас в прищур маленьких глазок и теребил шелковые перчатки в на маникюренных пальчиках.
— Не имеем чести быть представленными, — произнес я дежурную фразу.
— А я не окажу вам такой чести, — не по-доброму отказал мне в знакомстве военный чинуша. Он гневался, и гнев его не предвещал хорошего.
Маршалси расправил плечи. Хук в челюсть не интеллигентному сеньору не повредил бы ни сколько. Пикинеры, прослышанные о происшествии в "Голубке", предусмотрительно наставили на моего радикально настроенного друга оружие. Идальго досадливо шмыгнул носом и принялся изучать пуговицы на мундире тюремного начальства.
— Будете сидеть до той поры, — огласил нам приговор сеньор Гневливый Императорский Альгвасил, — пока сеньор Пачеко, коему вы нанесли тяжкие увечья, не извинит вас.
Ни каких оправданий он выслушивать не собирался. Махнул страже перчатками — увести!
— Сеньор, — обратился я к нему, прежде чем нас спровадили на нары, — распорядитесь, пожалуйста, насчет наших штанов. Ваш племянник имел дело с кабальеро, а не с уличными босяками.
Словесного ответа я не услышал, но почему то уверился, просьбу удовлетворят.
7.
Три этажа вверх, пятьдесят шагов по коридору… Железная дверь каземата с грохотом закрылась за нашими спинами.
— Давненько я не оказывался в камере, — произнес Маршалси, похлопывая по обшарпанной стене, что заботливый конюх захворавшего коня.
Я первым спустился со ступенек каменного порога и, прошествовав вперед, с придирчивостью сибарита, обозрел отведенные в пользование государственные апартаменты.
Камера как камера, двадцать на пятнадцать шагов. На окне решетка. Чудо вязь из прутьев толщиной с руку вселила бы отчаяние любому слесарю, вздумай он ее перепилить. Работы на пятилетку. Без выходных и праздников. С вечеровками и ночевками. Кроме решетки остальное обычно: по углам лежаки с тощими матрацами из соломы, стол из обихода неандертальца да пара табуретов. В дальней нишке, пованивая, притаилась деревянная бадья для оправления малых и больших нужд.
