Хар понял, что никогда в жизни больше не сможет войти в тесное, мрачное подземелье, ни за что в мире не согласится вновь ощутить скользкое прикосновение мха и сырого камня, а звуки редкой капели и стоны ветра, завывающего в каменном коридоре, заставят его с удвоенной силой стремиться к свету, очагу, к людям.
Он бежал через джунгли на север, на север, к обетованной безопасности Калимекки.
Вся Костан-Сельвира досталась ей. Даня объезжала улицы на своем лорраге и, разглядывая мертвых людей, грудами лежавших на земле, размахивала своей увечной рукой и с восторгом указывала на трупы.
— Вы убили бы меня, — кричала она. — Я никогда не смогла бы стать одной из вас, ведь так? Но я жива, а вы умерли! Умерли!
Мертвецы смотрели на нее немигающими глазами, на лицах их отражались пережитые ими ужас, боль и страдания, и чем дальше она углублялась в город, тем меньше радости ей приносило это. Наконец на одной из улиц она увидела детей — похожих друг на друга девочек, конечно сестер, одинаково подстриженных и одетых… Они лежали на земле аккуратным рядком. Их было восемь, самой младшей не исполнилось, наверное, и трех лет, самой старшей едва ли было больше шестнадцати. Мертвые дети были облачены в нарядные платья, их цвета и кружева выдавали принадлежность к Семье.
На их месте могли оказаться и Галвеи, здесь могла бы лежать сама Даня и три ее сестры. Темные волосы, темные глаза, невысокие… она каждый день видела почти те же черты, те же детали облика в собственном зеркале. Юные лица безмолвно обвиняли ее, и она ожгла убитых яростным взором.
— Для этого я и нахожусь здесь, — сказала она себе, отъезжая. — Я пришла, чтобы увидеть, как умрут мои враги. Я пришла, чтобы увидеть, как те, кто отверг меня, падут к моим ногам, чтобы увидеть, как их растопчут. Таков вкус моей мести. Первый миг победы.
Но убитым было не до ее триумфа. Лица их обвиняли ее, и Даня спиной ощущала тяжесть их мертвых взглядов, слышала в их молчании простую истину: мы ничем не навредили тебе — ни действием, ни бездействием.
И восторг ее медленно умер.
Костан-Сельвира не мой город, сказала она себе. И поэтому я не могу испытывать заслуженной радости, проезжая по этим улицам. Но я не виновата в смерти этих людей, ибо другой дороги в Калимекку для нас нет, а живых врагов нельзя оставлять за спиной.
Я порадуюсь в Калимекке, когда мое Семейство будет стоять передо мной на коленях и молить о пощаде… когда Сабиры приползут ко мне на животах с выпущенными наружу кишками и будут в грязи умолять, чтобы я оборвала их страдания. А потом я увижу, как умрут Криспин, Анвин и Эндрю Сабиры, растерзанные на тысячу кусочков, я сама буду резать их, буду слушать их вопли, а потом заберу их жизни — в обмен на свою, погубленную ими, — и тогда познаю сладость мести. Тогда я буду счастлива.
И она повернулась спиной к погубленной Костан-Сельвире и отправилась к живым. Она хотела найти Луэркаса, чтобы мысленно представить его стоящим на коленях возле Криспина Сабира — отца его плоти. Она хотела видеть его и мечтать о том, как оба они молят ее о пощаде.
Я увижу это, пообещала она себе. Скоро все мои мечты наконец исполнятся.
Дугхалл согнулся над столом в своей каюте. Пол равномерно покачивался под ногами, а вместе с ним и все остальное. Рука его с зажатым в ней пером застыла над листом пергамента — заклинание, которое должно было пленить Луэркаса, никак не давалось ему. Он так и эдак формулировал это заклятие, пытаясь создать нечто небывалое, ни на что не похожее, но способное обмануть Луэркаса, чтобы тот прельстился обещанным и тем самым дал бы увлечь себя в ловушку. Но ловушка эта должна была погубить душу — хотя бы и Дракона, — и ум Сокола был бессилен придумать красивый обман, иллюзию, которая могла бы одурачить Луэркаса. Не такой уж он идиот, чтобы позволить видимости обмануть его — его, мастера-чародея, умнейшего среди колдунов своего времени и куда более одаренного и могущественного, чем был когда-либо и мог еще стать сам Дугхалл.
Краем сознания Дугхалл ощущал приближение оставшихся в живых Соколов. Услышав его призыв, все, кто мог, отправились в Калимекку — по горам и лесам, а потом через весь город и вверх по Тропе Богов, к Дому Галвеев. Те, кто одолел долгий путь, будут ждать в джунглях за стенами Дома — чтобы исполнить свой долг в последней битве между Соколами и Драконами. Некоторым из них, подумал Дугхалл, возможно, и удастся дожить до следующего дня.
Но все эти мысли не помогали ему в работе. Самое важное заклинание из всех когда-либо созданных им должно было обрести идеальную форму, ибо этого требовала ситуация.
Пусть такое заклятие создается впервые, оно не должно иметь ни слабых сторон, ни недостатков. У него есть только один шанс победить Луэркаса, и души жителей Матрина погибнут или спасутся в зависимости от его успеха или неудачи. Единственный шанс.
Сомкнув веки, Дугхалл потер левый висок пальцами, все еще сжатыми в кулак. Потом он открыл глаза, посыпал чернила песком, отложил в сторону исписанный лист пергамента и взял другой. Ловушка составляла лишь первую часть этого последнего в его жизни заклятия. Вуаль не пустота. Там живут создания, которые никогда не покидают ее, и, находясь в ней, можно рассчитывать на особые, лишь Вуали присущие условия пребывания там, закономерности и помощь иных форм жизни. Все это в совокупности и станет сутью ловушки. Очертания грядущей битвы уже рисовались в его мозгу, и он принялся торопливо записывать строчки, которые ему вскоре придется произнести. Занося вторую часть заклинания на бумагу, Дугхалл молился:
Душу мою вручаю, тебе вручаю, о Водор Имриш.
Дабы вспомнил ты обо мне в час нужды моей.
Душу мою вручаю, тебе вручаю, о Водор Имриш,
Дабы воспользовался ты мною в час нужды твоей.
Душу мою вручаю, тебе вручаю, о Водор Имриш,
Дабы в последний миг жизни не посрамил я тебя.
Орудием воли твоей меня сделай,
Словно меч возьми в десницу свою.
Но прежде смертного мига, о Водор Имриш,
Дай мне понять любовь,
За которую дважды погиб Соландер.
Позволь мне на миг ощутить этот дар —
За него отдаю себя в жертву.
Продолговатая бухта Калимекки почти опустела, несколько покинутых экипажами кораблей покачивались на волнах, а на их палубах белели кости, и разжиревшие чайки лениво ходили между останками. Лишь «Кречет» оживлял мертвую гавань, поэтому, когда корабль бросил якорь возле причалов, принадлежавших прежде Галвеям, от них не отплыла ни одна лодка с торговцами. Весь экипаж судна высыпал на палубу и принялся разглядывать заброшенный порт.
