«Он просто сумасшедший проповедник, безумствующий мошенник, а эти дураки слушают разинув рты и верят каждому слову, – подумал моррон, вставая с места и направляясь к выходу. – А я-то, дурак, надеялся что-нибудь стоящее услышать…. Вот уж, действительно, нет конца и края людской глупости…»
– Ты! – резко выкрикнул музыкант, когда моррон проходил мимо, и, для того чтобы привлечь внимание покидающего зал неблагодарного слушателя, ткнул его смычком, чуть не попав Штелеру в ухо. – Ты скрываешься, ты трусливо прячешься под чужой личиной, вместо того чтобы встретиться с врагами лицом к лицу и восстановить свое честное имя! Ты безвольный слизняк, которому и меч-то не нужен! На тебя возлагали большие надежды, а ты бросил друзей и общее дело, позорно сбежал из колонии, когда тебя отвергла какая-то гулящая девка! Ты, барон Аугуст ванг…
До тех пор, пока юный безумец не стал говорить о нем, Штелер не воспринимал его слова всерьез. Любой землевладелец мечтает наложить лапу на земли соседа, некоторым даже это удается… Любой чиновник, достигший значимого поста, тащит из казны… Так можно ткнуть пальцем в каждого и не ошибиться. Однако юноша не мог знать, что Штелер прибыл из колонии, да и про то, что он пребывал в Вендерфорте инкогнито, на лбу у него не было написано. Моррон поверил музицирующему пророку и при иных обстоятельствах, наверное, вернулся бы на место и дослушал его речь. Однако Штелер не мог допустить прилюдного разоблачения, ведь юноша уже почти до конца договорил его имя… К тому же барон не на шутку разозлился: никто, никто на свете не имел права называть растоптавшую его сердце Лору гулящей девкой, хотя, по чести признаться, именно ею она и являлась. Он и только он мог осыпать имя бывшей возлюбленной оскорблениями, и то лишь про себя; Штелер никогда бы не отважился произнести вслух и половины эпитетов, которыми он щедро одаривал в мыслях так безжалостно поступившую с ним женщину.
Неизвестно, что стало основной причиной поступка моррона: то ли взыгравшая в его сердце ярость, то ли обычная боязнь разоблачения. Легко запрыгнув на сцену, он отвесил юноше звонкую затрещину, а затем, схватив за ворот плаща, собирался вышвырнуть его в окно. Но тут произошло чудо… настоящее чудо. Тощая фигурка тщедушного юноши вдруг рассыпалась в прах, старенькая скрипка со смычком упали на пол, а в руках у барона остался лишь потертый плащ.
На две, а может, и три секунды зал погрузился в гробовое молчание. На Штелера изумленно смотрели десятки пар испуганных глаз, в которых ясно читался один и тот же вопрос: «Что же ты, дурень, наделал?!» Затем тишина была прервана звуками падения на пол посуды, столов и стульев. Все, кто находился в ресторации: и слуги, и посетители – почти одновременно повскакивали с мест и, толкая другу дружку, рванулись к выходу. Не поддался общей панике лишь хозяин. Толстячок устало опустился на стул и, широко улыбаясь, заплакал, но эти слезы были не от горя, а от счастья….
– А ты знаешь, мил-человек, ты ведь мне удружил, – через пару секунд радостного рыдания обратился хозяин ко все еще стоявшему на сцене и державшему в руках пустой плащ моррону. – Такую услугу оказал! От проклятия меня избавил… Вот теперь я тебе все… все как есть расскажу!
Глава 6
Вендерфортский затворник
За окном ресторации чернели стены родного дома, казавшиеся особо зловещими в лучах угасающего, постепенно скрывающегося за крышами домов и башен солнца. Штелер уже несколько часов сидел за столом, пил заказанное вино, заедая его лучшими сортами сыра и все-таки принесенной ему не дожаренной впопыхах куропаткой. Зал ресторации был пуст, в нем не было даже слуг. Напротив сидел хозяин и без умолку тараторил, делая небольшие паузы лишь для того, чтобы протереть мокрым платочком взопревший лоб да смахнуть с глаз слезы, время от времени появляющиеся у него то ли от нервного напряжения, то ли от радости, что ему уже не грозит перспектива опуститься до незавидной участи корчмаря убогого придорожного трактира. Толстячок торопился, говорил поспешно, много и сбивчиво, порою путаясь в датах и названиях или забывая некоторые из таинственных событий, произошедших в Вендерфорте за последние три месяца.
Вроде бы желание моррона сбылось. Он уже получил и продолжал получать изобилующую подробностями информацию, к тому же совершенно бесплатно, ведь проявивший широту души хозяин отказался взять пять золотых за рассказ. Однако Штелер отнюдь не радовался, он уже начал потихоньку проклинать тот день, когда решил излечить любовный недуг посещением родного города. Его несвоевременный визит в Вендерфорт оказался как раз одним из тех лекарств, которое куда опасней уничтожаемой им инфекции.
Говорил рассказчик много, но слишком путано: часто отвлекался на излишние подробности или начинал болтать о знакомых, о которых барону и слышать-то не хотелось. Однако общение с купцами и прочим торговым людом приучило Штелера пропускать мимо ушей глупую болтовню, выделяя из множества слов лишь ценное и полезное. Был бы моррон странствующим музыкантом, написал бы балладу, которая, как пить дать, прославила бы его на всю Герканию; был бы сказителем – сложил бы сказку, и начиналась бы она примерно так:
Однажды ранней весною пожаловал в славный герканский город Вендерфорт убогий странник. Жалок он был и одежкой поношенной, и бородою с усами, которые год или более не чесал, не мыл и не брил. Ходил странник по людным местам, коих в городе имелось превеликое множество, и умы людские речами смущал, вроде бы с первого взгляда правильными, да только с подвохом…
Говорил о Добре и Зле, о том, что в согласии и любви с ближними жить должно, да только мало кто из горожан к его занудным речам прислушивался, поскольку научены уже были жители Вендерфорта… горьким опытом научены. Заявится вот такой праведник, сперва речи красивые ведет, потом учеников-сподвижников вокруг себя собирает да о миссии великой твердит, а через месяцок, глядь, последователи его с пустыми карманами да все в долгах оказываются, а просветителя безгрешного и след простыл…
Мошенников в ту пору было много, поэтому прогонять стали люди человека убогого, а слов его вовсе не слушали, уши себе затыкали. Трижды стражники проповедника за ворота выставляли, но он упертым был, каждый раз возвращался, и все за свое – речи, слуху противные, вести. Посадили дурня в тюрьму, а он и там не унимался. Бьют его палачи плетью, а он все о Добре, милосердии да сострадании толкует, совсем не желая понять, что слушать-то его никто и не хочет.
Неизвестно, как уж оно так получилось: то ли палачей праведник чересчур упрямством своим разозлил, то ли тюремщиков с заключенными нескончаемыми речами замучил, да только сгинул бродяга. Из тюрьмы тело его гробовщики ночью вывезли и в лесу подальше от города потихоньку закопали. Хотели, как и подобает, на кладбище городском схоронить, да только святые отцы супротив были, не разрешили прахом еретика землю освященную осквернять.
