— Мой сын тоже уехал, — сказала Миллисент с грустью и гордостью одновременно. — Поступил в Европейский университет. У нас, можно сказать, династия: мать была санитаркой, я — медсестра, а сын будет настоящим врачом.
Я мог бы ответить, что и у меня в семье возникла своего рода династия, но в одном предложении подобных вещей не объяснишь, а рассуждать на такую тему не хотелось даже наедине с самим собой.
— У нас это называется карма рода, — сказал я. — Чаще всего это означает что‑то негативное, но изнутри не всегда воспринимается отрицательно.
Миллисент задумчиво смотрела на меня, а потом проговорила:
— Все же я оказалась тогда полной дурой. Промыли мне мозги этой чистокровностью… надо было тебя встретить, а я разозлилась.
Я молчал, понимая, что она имеет в виду мое возвращение из Азкабана.
— Как считаешь, был бы ты сейчас солидным человеком, если б остался? И остался бы?
Миллисент говорила спокойно и даже с иронией, но чувствовалось, что это не спонтанные мысли — она думала об этом, и думала не раз. Я честно ответил:
— Мне кажется, в тот момент все было в твоих руках. Думаю, да, я мог бы остаться — по крайней мере, я бы точно остался в Европе, учился физике чар, занимался наукой… может, даже получил бы премию Мерлина за какое‑нибудь открытие.
При этой мысли я усмехнулся, она — нет.
— Возможно, — произнесла она. — Возможно и получил бы. Но карма наших родов распорядилась иначе.
На следующий день я прибыл в Дахур. Ин с Тао еще не приехали. Мэй снисходительно осмотрела аквариум:
— Бедняга сдохнет. Тебе не жалко?
— Нет, — я обнял ее за талию и притянул к себе. — Не жалко.
— Ты жестокий, — сказала Мэй, прищурившись. — С чего бы вдруг?
— Я жестокий, потому что задумал жестокое, — прошептал я ей на ухо. — Что‑то неописуемое.
— Очень любопытно…
— Правда? Тебе любопытно? — Я взял ее за руку. — Тогда пойдем.
Мы поднялись на второй этаж. Дверь в комнату Кана была закрыта, но, вопреки обыкновению, сидевший там кот не зашипел и не заскреб когтями, учуяв мое присутствие. Я хотел спросить Мэй, все ли в порядке, однако передумал — будь что не так, она бы рассказала, не дожидаясь моей запоздалой реакции…
Когда мы спустились вниз, Тао и Ин уже сидели в гостиной. Тао листала подарок, который я купил для ее сестры — забавную маггловскую книжечку о жизни ринограденций, — а Ин склонилась к аквариуму, наблюдая за рыбкой.
— Знаешь, с каждым разом твоя фантазия становится все изощреннее, — с укором сказала мне Ин вместо приветствия и постучала пальцем по стеклу. Рыбка метнулась к противоположной стене. Я посмотрел на Мэй.
— Ты тоже так думаешь?
Мэй похлопала меня по плечу и отправилась на кухню, а Тао рассмеялась.
— Ничего смешного! — возмущенно воскликнула Ин. — Я заберу ее с собой и выпущу.
— Между прочим, это подарок твоей маме, — заметил я.
— Пусть берет, — крикнула Мэй. — И освободите кто‑нибудь стол!
Тао отложила книгу и взмахнула палочкой; недовольная Ин отправилась на кухню.
Хоть я и сказал Макгонагалл, что Тао — папина дочка, мы не так уж походили друг на друга. В отличие от меня, Тао никогда ни во что не лезла сгоряча, была отличницей и если что‑то затевала, то непременно просчитывала заранее все возможные варианты развития событий. Однако она, как и я в свое время, была жадной до знаний и очень упрямой. Ребенком она принимала меня безоговорочно; мои слова служили для нее истиной в последней инстанции, и хотя сперва это было приятно, позже я понял, чем может грозить такая зависимость, и перестал давать ей однозначные ответы, стараясь научить думать, анализировать и решать самостоятельно. В отличие от сестры, Ин никогда в этом не нуждалась. Она была ближе к Мэй, но в ней я видел себя, только еще радикальнее.
Ин всегда все делала по–своему, и на первый взгляд для нее не существовало авторитетов. Она стремилась все испытать на практике — даже правда ли, что "ток бьется". Единственное, что ее увлекало, это биология, и в школе она отдавала ей все свое время и силы. В тринадцать она прониклась духом радикальных экологических организаций, и с того момента жизнь Мэй (и моя) оказалась неразрывно связана с полицией. Ин участвовала во всех акциях экологов Дахура, будь они направлены на защиту какой‑нибудь мелкой рыбешки в амазонских болотах или против опытов на животных в лабораториях дахурских институтов. Полиция приводила ее домой или просила нас забрать бунтарку из участка. Можно было только радоваться, что работа Мэй никак не связана с животными, иначе ей пришлось бы несладко — как, например, мне.
— Сколько людей ты убил на этот раз? — Подобной фразой Ин встречала меня в дни своего пацифизма. — Вы уничтожаете самобытную культуру таких‑то племен! Вы хотите насадить свой порядок, чтобы они колдовали только по–вашему! Вы ставите Сети, чтобы контролировать тех, кто вам сопротивляется!..
Первые годы я пытался спорить и объяснять, чем именно мы занимаемся в Африке, что у нас нет задачи кого‑то убивать — только поймать и доставить в суд или в тюрьму. Но говорить об этом оказалось бесполезно. Ин меня не слышала — истинными ей казались слова товарищей по борьбе, продвигавшим такую точку зрения на Легион. Поэтому однажды, когда она вновь завела старую песню, я предложил ей съездить на месяц в Конго, где служил в то время.
— Поехали, — сказал я. — Посмотришь на все своими глазами, узнаешь, как там на самом деле, а не со слов твоих друзей, которые понятия не имеют, о чем говорят.
— Ты это специально! Ты знаешь, что такое невозможно! — огрызнулась Ин. — Я гражданское лицо и еще учусь в школе!
— В городе надо мной нет начальства, и я без проблем оформлю тебя своим помощником. Конечно, внешность придется изменить — могут возникнуть проблемы с местным населением, которое ты так любишь, — но пока ты со мной, все будет в порядке.
Ин вопросительно посмотрела на мать. Разговор проходил в гостиной, в присутствии Мэй. Тао, к счастью, не было, иначе она бы потребовала, чтобы я взял и ее.
— И что, ты отпустишь меня в Африку? — недоверчиво спросила Ин. Мэй пожала плечами:
— По части безопасности я твоему отцу доверяю. Со школой договорюсь. Так что да, на месяц я тебя отпущу.
— Ты специально это обещаешь… — повторила Ин, обернувшись ко мне.
— Да, специально, — перебил я ее, — потому что мне надоела твоя демагогия. Когда кто‑то в твоем присутствии говорит глупости о животных, ты сразу встаешь на дыбы, потому что ты об этом все знаешь, а тот человек — профан, и лучше бы он молчал. Но когда ты ведешь себя подобно этому профану, рассуждая о том, о чем не имеешь ни малейшего представления, то почему‑то считаешь себя правой. Я предлагаю тебе лично посмотреть на все, чем я занимаюсь, и когда в следующий раз ты начнешь меня в чем‑то обвинять, то хотя бы не будешь голословной.
