Звёзды уже покинули небосвод, и небо стало предрассветно серым в ожидании солнца. Тьма превратилась в синие мутные сумерки. В такое время очертания предметов искажаются, скрадываются, кажутся ближе, чем есть на самом деле, и глаза постоянно обманываются, принимая одно за другое и путая расстояние. Поэтому мне казалось, что с холма мы спускались бесконечно долго. Тем более что я висел на спине Урагха спиной к движению, и мне не было видно, сколько ещё надо идти до подножия холма.
Первым, кого мы встретили под холмом, оказался Турогх.
– Говори, – нетерпеливо приказал Гхажш.
– Всё чисто, – спокойно, не торопясь, ответил ему Турогх. – Мы их ещё не считали, может, кто-то и ушёл, но немного. Около сотни вокруг холма лежит, да на холме – ещё сотни полторы. Кто-то в траве да в роще прячется, кто без коней остался. Если прикажешь, будем вылавливать. Заводной табун варги угнали.
– Свистни ребятам, пусть бургх снимают, уходить будем. Хорошо бы посчитать, сколько мы их тут положили, но некогда.
Турогх сунул пальцы в рот и просвистел что-то резко и коротко. Вокруг холма сразу же началось неясное движение. Даже неподалёку от нас поднялось с земли несколько «камней» и побежало к вершине.
– Тебя тут старый дружок видеть хотел, – опять повернулся к Гхажшу Турогх, – просил, чтобы подождал его.
– Сам бы его обнял, но ждать некогда, – проговорил потеплевшим голосом Гхажш, – в следующий раз встретимся, извинюсь.
Однако ему не пришлось ни ждать следующего раза, ни извиняться, потому что из темноты вдруг выпрыгнуло нечто такое, отчего мои волосы снова встали торчком. Нечто ударило Гхажша в грудь, сбило с ног и, придавив тяжёлыми лапами, начало вылизывать лицо широким, как лопата, языком.
Вы когда-нибудь видели волка размером больше пони? Нет? У этого холка была на уровне груди Урагха. И сам он весь был мощный, крепко сбитый, с толстенными, толще моего бедра, лапами и с шеей толще меня самого. Вот это чудовище и ластилось к лежащему Гхажшу, всем своим видом и поведением выражая восторг и радость встречи.
«Хватит, Ратгхаур[18]! – взмолился Гхажш. – Хватит, грудь раздавишь. Ты ведь не щенок уже. Вымахал, не узнаешь».
Волчина снял лапы с его груди и сел. Так что когда Гхажш встал, они с волком оказались одного роста. Волк положил громадную, лобастую голову на плечо Гхажша и блаженно щурил жёлтые глаза, пока Гхажш тискал короткую шею толщиной в обхват моих рук, чесал за стоящим торчком громадным лопушистым ухом и хлопал по широченной, мускулистой груди. Гхажш ласкал гигантского волчищу, словно крохотного кутёнка, а тот прижимал уши, вертел головой, щерил клыки длиной в мою ладонь и, разве что, не мурлыкал от удовольствия. Но зато он тихонько и нежно порыкивал, и Гхажш так же тихо и ласково что-то рычал ему в ухо.
«Мне передавали, что ты завёл себе подругу? – спросил Гхажш, оторвавшись, наконец, от тисканья и поглаживания. – Познакомишь?»
Волчара повернул голову и рыкнул в сторону громко и протяжно. В сумерках обозначилось движение, и к нам подошёл второй волк. Немного, совсем чуть-чуть, меньше первого.
«Здравствуйте, – обратился к ней Гхажш, склоняя голову, но первый волк оборвал его приветствие протяжным, как зевок, звуком. – Не понимает?» – перебросил Гхажш и перешёл на низкое гортанное рычание.
Волчица отвечала ему, утробно урча, и если бы волки умели вилять хвостом, клянусь, она бы виляла. Такой у неё был вид. Много раз с тех пор видел, как Гхажш разговаривает с женщинами разных рас, и почти все они вели себя так же, как эта волчица.
Странную беседу прервал Турогх. «Все готовы, – сказал он. – Раненых – шесть, двое неходячих. Убитых – четверо, один умер от ран, похоронили в роще. Можем двигаться». «Прости, Ратгхаур, – обратился Гхажш к волку. – Нам надо уходить. Надо успеть до гор добраться, пока новых конеедов не принесло. Проводишь?» Волк прорычал что-то согласное.
«Тогда, – Гхажш оглянулся на меня с Урагхом, – может, вон того малого возьмёшь пока на спину? Он не может бежать так же быстро, как мы, а Урагху тяжело его всё время на себе переть». Волк шумно втянул ноздрями воздух и рявкнул скептически-вопросительно.
«Нет, он не заяц, – терпеливо ответил Гхажш. – И есть его не надо. Он нам нужен». Волк помотал лобастой башкой, прорычал что-то недоуменное, но, видимо, согласился. Меня вынули из мешка, развязали, усадили на бугристый и твёрдый от мускулов загривок и приказали держаться крепче.
А потом ат-а-гхан, быстро набирая разбег, пустился в путь. И, честное слово, мне жаль, что для варга я нынче тоже тяжёл!
Небо над Хмурыми горами было пасмурным, покрытым иссиня-чёрными клубками туч в огненных прожилках молний. Тучи то собирались вертящимися комками, то расстилались ровной сплошной пеленой и переливались всеми оттенками чёрного, серого и синего. Мне не найти слов, чтобы передать ощущение от этой завораживающей взгляд игры мрачных красок. Белые пики горных вершин пронзали это клубящееся, переливающееся само в себя марево и терялись в нём. Видно было, как вершины разрезали зацепившиеся за них тучи и оставляли в черно-синем бурлящем море расходящийся белыми бурунами след. В разрывах туч мелькало тёмно-серое небо. Иногда между тучами и вершинами проскакивала молния, крохотная на таком расстоянии, как искра огнива, и через долгое время ожидания приходил гром.
Он приходил, как волшебник-проказник, точно в то мгновение, когда его уже перестаёшь ждать. Вдруг из ниоткуда возникал грохот гигантского камнепада, и казалось, будто гроза грохочет не на еле видимом восходном краю земли, а прямо здесь, над самой головой, в безоблачно прозрачном небе. Когда гром уходил, отголоски долго ещё повторяли все его шаловливые раскаты.
Величественны и мрачны были Хмурые горы. Далёкое восходящее солнце, чьи блики иногда можно было заметить на нижней кромке чёрных туч, не делало их радостными. Горы ломали солнечные лучи, прятали их в сутолоке клубящихся туч, закрывали плечами огромных скал, отражали зеркалами вечных льдов и продолжали оставаться самими собой, величественными и мрачными, диковато-прекрасными – хмурой первозданной красотой первого дня творения. Вот так же, наверное, хмур и прекрасен был мир, когда Илуватар[19] воплотил песню Айнур[20] и сказал им: «Смотрите!»
Горы стали видны ровно через сутки после того, как ат-а-гхан покинул холм, оставив на поживу воронам сотни людских и конских трупов.
Это был первый бой из тех, что довелось мне увидеть в жизни. С тех пор прошло много лет, много осталось за спиной дорог, и много я видел боёв и во многих участвовал, но тот день не изгладился в моей памяти. Я помню пузырящуюся розовой пеной рваную рану на груди гордого роханца и белые, словно мел, осколки костей в серой путанице волчьей шерсти, торчавшие из размозжённой копытами груди орка. Я помню, как окровавленные пальцы другого всадника пытались закрыть горло, рассечённое клинком Урагха, и как дёргалось на острых кольях орочье тело, вздрагивая алым оперением торчавшей из-под лопатки стрелы. Я помню беспощадный, убивающий разум топот множества копыт и бешеный блеск в глазах всадников. Я помню безжалостно-радостный свист сорвавшихся с тетив стрел и яростный оскал лучников. Помню тоскливое, предсмертное ржание коней и ликующий, устрашающий вой варгов. Я помню всё. Потому что впервые в жизни увидел тогда так много смерти. Такой близкой и беспощадной смерти.
