— А наше простое и честное мирное население не рехнётся? — спросила я со вздохом.
— Не должно, — сказал Ольгер.
— Так для этого ж и бал! — хихикнул Жейнар. — Может, сухопутных фарфоровых военных на балу пока и не будет, но уж те фарфоровые моряки, которые не вошли в экипаж первого подводного корабля и ждут, когда будет готов второй, будут точно. Кто-то, наверное, с девушками, а кто-то, может, познакомится с девушкой, знаете… Плюс сама государыня. Тоже ведь будет танцевать, я думаю…
А я думала, что Виллемина — гений. И что я так просчитывать всё на пять шагов вперёд никогда не научусь.
— Ясно, — сказала я. — Мне надо подняться в будуар. Там платье мне сделали, бальное, розовое, с каким-то там букетиком — надо посмотреть, как всё это будет выглядеть. Не годится быть чучелом на таком важном балу.
Ольгер смотрел на меня и улыбался. Жейнар захлопал в ладоши — и я отвесила ему подзатыльник:
— Нечего ехидничать! Лучше распорядись, чтобы нас предупредили, когда придёт санитарный поезд.
А поезд пришёл уже ночью.
Я успела примерить платье — впрямь красивое, даже удивительно, насколько красивое. Особенное… хотя… ну не так уж часто я носила бальные платья, если честно. После примерки у нас было совещание с Сейлом и медиками из Академии Военной Медицины, очень странное обсуждение: кроме медиков, на нём присутствовал и мэтр Фогель.
Оказывается, у них тут уже развернулось сотрудничество в полный рост. И они говорили не столько даже про обезболивающий эликсир, сколько о протезах.
Со схемами медиков. Со схемами мэтра Фогеля. Без всякой магии — но всё равно выглядело вполне магически. Никаких деревянных ног: они использовали лёгкий серый металл алюминий, каучук и ещё какие-то странные штуки. Обсуждали систему противовесов, баланс и удивительный метод излечения удивительной болезни, которая называлась фантомной болью.
У меня не болел отрезанный палец — я просто перестала его чувствовать. Но мэтр Аглир с кафедры травматических ампутаций рассказал, что люди часто подолгу, даже годами, мучаются от болей и спазмов в ноге или руке, которых давно уже нет.
— Мозг помнит, — говорил Аглир. — В нём запечатлеваются последние ощущения. И чтобы бороться с этими болями, нужно создать у раненого иллюзию целостности тела.
Оказывается, ещё до войны наши военные медики начали ставить опыты с зеркалами, с системой зеркал, в которой человек видел собственное тело здоровым. Если, например, ему казалось, что отрезанная рука судорожно сжата в кулак и затекла, человека сажали в зеркальный ящик, где он не мог видеть культю, а видел только отражение здоровой руки. Он сжимал и разжимал пальцы, видел, как сжимаются и разжимаются пальцы отражения, — и его призрачной руке становилось легче.
— А иногда, — продолжал Аглир, — призрак руки или ноги удачно совмещается с протезом. Чаще всего это происходит в случаях идеального баланса — когда вес протезированной конечности точно равен весу сохранившейся.
Фогелю тоже было что рассказать. Они все уже знали, что даже малая толика Дара у искалеченного человека позволяла вылечить «фантомную болезнь» без следа… Фогель предлагал что-то вроде пробы на Дар для любого раненого — и если Дар обнаруживается, то можно делать особый протез, с костями, чтобы человек мог с ним сжиться полностью, как Райнор — со своими искусственными руками. Группа Фогеля уже могла делать такие штуки очень здорово: и руки, и ноги, разных размеров, чтобы соблюсти этот самый баланс…
В общем, они готовились к приёму раненых — и у них уже многое было готово для того, чтобы искалеченным людям стало как можно легче выздороветь. Во время этого разговора я поняла, что Мельда, скорее всего, будет на балу не на костылях, а с тростью какой-нибудь — если протезы для ног действуют хоть вполовину так здорово, как на эскизах.
А Ольгер получил от медиков настоящее задание: им нужен был надёжный наркотик, позволяющий отключать сознание тяжелораненых — чтобы делать операции. Я знала, — да они и говорили, — что для таких вещей используется Ландышевый Свет и Белый Туман, но эти снадобья и небезопасны, и не слишком надёжны. Бородатый мэтр Рохар с алхимической кафедры читал статистику использования этого наркоза — и смертей от непереносимости и остановки дыхания выходило многовато.
Ольгер слушал и рисовал свои формулы. Когда Рохар закончил, Ольгер сказал, что понял в общих чертах, куда ему двигаться, — и ещё как следует подумает.
И, уж само собой, в качестве десерта они слушали меня. Про искусственные тела.
Мы с ними сопоставляли факты. У медиков была своя наука, у меня… даже не наука, а больше практика и интуиция, а им было интересно сопоставить и разъяснить. Мэтр Аглир особенно интересовался, потому что по крайней мере с призрачными руками и ногами имел дело — и, в общем, к концу беседы стало понятно, что у нас с ними вырисовывается общая теория.
О том, как душа взаимодействует с телом — или там с частью тела в частных случаях.
Что приятно, медиков это всё вообще не пугало и не смущало. Они были спокойные научные люди, видели и смерть, и жизнь, которая порой может устроить такое, что смерть покажется истинной милостью Божьей, — и я вдруг поняла, что мне в их обществе очень комфортно. Вдобавок мы выяснили, что у мэтра Хишта — слабый, еле заметный Дар, который он считал просто особенно сильно развитой интуицией: всегда чувствовал, кто из тяжёлых больных скоро умрёт, а кто останется жить.
В общем, получился полезный обмен опытом. Многие медики считали, что некромантия должна со временем… ну если не стать частью медицины, то, во всяком случае, краешком примкнуть к медицине. Я не спорила. По-моему, некромантия, медицина и религия занимались более или менее одним делом: изучали всякие варианты взаимодействия тела и души.
Мы закончили беседовать, когда небо уже было чернильно-синим, — пришёл красивый вечер ранней весны. Я спускалась к Валору — но не рискнула ему мешать: Валор делал выписки из трактата о чернокнижии. Жейнар, видимо, был в патруле. Я спросила Друзеллу, где государыня, и получила очевидный ответ: государыня в Штабе.
Ужинать одной было нестерпимо — и я поймала Ольгера, чтобы его накормить. Дело оказалось непростым: Ольгер уже думал о своём наркотике, отпил из молочника, положил ломтик ветчины на сливочное пирожное, откусил, кажется, не заметил — и начал рисовать свои каракули на салфетке. Мне оставалось только допить тёплое молоко и пойти спать.
Кажется, я даже успела задремать — и радостно гавкнула Тяпка: пришла Виллемина. Она была не в капоте и не в рубашке, а в дорожном костюме.
— Ви-ильма! — сказала я, поймала её за руку и потянула к себе. — Спим?
Виллемина обняла меня. Тяпка подсунулась под её руку — она обняла и Тяпку. Грустно сказала:
— Прости, сестричка. Пришёл санитарный эшелон. Ты нужна. И я поеду.
Я вскочила и дёрнула сонетку, чтоб пришла Друзелла:
— Я сейчас. А ты зачем? Ты вообще когда-нибудь будешь отдыхать, прекрасная государыня?
— Я же кукла, — сказала Вильма, и я услышала печальную улыбку в её голосе. — Я фарфоровая, я серебряная, я не устаю.
— Врёшь ты всё, государыня, — сказала я. — Будто я не знаю…
А Друзелла принесла дорожный костюм: Друзелла знала, что мы уходим.
— Карла, дорогая, — сказала Вильма с таким вздохом, будто могла по-настоящему дышать, — ты похудела, у тебя усталое лицо… Я надеялась, что ты чуть-чуть отдохнёшь у Отца Святейшего.
Я сгребла её в охапку, ткнулась лицом в локоны, пахнущие фиалковой водой и клеем для кукольных париков, — снова ком встал в горле.
— Я отдохнула, — пробормотала я. — Просто работы много и время такое… тяжёлое. И я так скучаю по тебе!
Вильма легонько меня отстранила — и принялась зашнуровывать, как в день нашего знакомства.
— Всё пройдёт, моя дорогая, — мурлыкала она ласково. — Правда пройдёт. Мы с тобой справимся. Я верю, что справимся. На запад идут эшелоны, военные заводы разворачивают производство, пришёл первый эшелон из Междугорья… Мы справимся, вот увидишь.
