— Милорд, я не буду больше. С меня хватит.
— Что не будешь?
— В вашей сотне. Этим мальчиком на побегушках.
— Интересно… Ты не будешь. Это чье решение?
— Мое!
— Очень интересно. Но ведь ты не командир полусотни, не так ли?
— Ну так.
— Решение о твоем изгнании из сотни может принимать только ее командир. Хелг. Твоего желания никто не спрашивает.
— Но я не хочу, чтобы меня вечно шпыняли. И били!
— Это только твои желания. Которые, кстати, полезно держать при себе. А что касается твоего ухода из сотни, то с чего Хелгу тебя изгонять? Вряд ли он тебя прогонит. Поэтому не дергайся, служи дальше.
— Но это я сам не хочу. Я сам ухожу!
— Ты не понял. Уйти сам ты не можешь. Ты не наемник. Поэтому твой уход будет считаться дезертирством. А дезертиров здесь… вешают. Если они, конечно, не благородные. Тем вместо виселицы рубят головы. Или не вешают, а только ограничиваются плетьми.
Лешка побледнел.
— И хочу тебе напомнить, что это не я просил тебя вступить в мою полусотню, а ты сам просил. И если не ошибаюсь, ты клялся, что если я замолвлю Хелгу о тебе словечко, ты меня не подведешь. Слово давал?
— Давал.
— И разреши мне полюбопытствовать, из — за чего весь этот шум? А?
— Я там для них мальчик на побегушках. Сделай то, принеси это. И смеются надо мной. И чуть что бьют.
— Бьют? Это уже серьезно. Дело совсем другое. Как бьют? Как часто?
— Два раза били. В конце недели.
— Ах, вот оно что. В первый раз тебя пороли за плохую чистку лошадей, причем неоднократную, а еще за непочтительность к командирам и дерзость. Так?
— Ну так.
— Но ведь мало пороли. Потому что сейчас ты врываешься к виконту. Что — то требуешь, грубишь и во…
— Я не грублю!
— Перебиваешь меня. И грубишь, разговариваешь как с равным.
— Простите… Милорд.
— Уже лучше. Вчера тебя выпороли за то, что утопил сапоги. Один у Хелга и оба у десятника. И они ведь день ходили в сырых сапогах.
— У меня так получилось. Я же не специально.
— Я надеюсь, что у тебя дальше пойдет дело лучше.
Лешка засопел, глядя исподлобья на виконта.
— Сапоги не нравится чистить? И лошадей? Так?
Лешка только кивнул головой.
— А когда ты три недели назад напрашивался, о чем думал? Будешь ездить с гордым видом в моей полусотне. Заниматься фехтованием. Учебные поединки. Наверное, так?
Лешка стоял и молчал.
— Быть в полусотне очень престижно. Но это тяжелый труд. Вот тот же Альвер, как он каждую тренировку работал! Как проклятый. С ног валился, а тренировался. И не скулил.
— Ага. А сапоги он вам чистил?
— Нет. Мне чистили мои слуги. В поход я с ним не ходил. А теперь и в походе, когда поправится, он это делать не сможет.
— Почему?
— Он теперь барон. А вот Хелг с девятилетнего возраста чистил сапоги рыцарю Ястреду, он у него был в оруженосцах. И коня его и своего тоже. И костер разжигал, пищу готовил. Потом котел мыл. Все делал. И не хныкал, что устал.
— А его Ястред бил?
— Как я слышал, было дело. Но не за лень или грубость, а за озорство.
Лешка насупившись смотрел на виконта.
— Так что же делать с тобой? Что же будет в походе, если ты уже сейчас хнычешь? Такой в походе будет только обузой. Значит, хочешь уйти из полусотни? Я поговорю с Хелгом. Он мне не откажет. Ему тоже тряпки не нужны. Только что будешь делать после того, как тебя выгонят из полусотни?
— Вы меня прогоните из замка? — Лешка испуганно смотрел на Ксандра.
— Хм. И куда ты пойдешь? Нет, не прогоню. Оставайся, сколько хочешь. Комната твоя не занята. Живи, как хочешь. Отдыхай. Только запомни, если тебя прогонит Хелг, то обратно хода нет. В полусотню уже не вернуться. Поэтому, давай сделаем так. Я своей волей даю тебе седмицу отпуска. То есть, ты как бы из полусотни изгнан, но еще и не изгнан. Так, в подвешенном состоянии. Если передумаешь, придешь, скажешь. В полусотню верну, а там все будет решать Хелг. Согласен?
— Согласен, милорд.
— Тогда позови Хелга, а сам посиди в коридоре.
Пришедшему Хелгу виконт объяснил, что он хочет. Тот быстро все понял и, выйдя в коридор, сообщил Лешке, что с этого момента временно он в его полусотне не числится, а сам пусть собирает вещи и переезжает в свою комнату. Что Лешка с большим удовольствием и сделал.
На следующее утро он встал не раньше всех, как это было с ним раньше в казарме, а спал долго, даже шум в коридоре, когда солдаты шли на занятия, его не разбудил. Проснулся только тогда, когда они уже возвращались усталые и потные обратно. Как хорошо! А эти пускай дальше трудятся! И коней, от которых пахнет конским потом, пусть сами чистят. Конечно, они и сами их чистили, а Лешке доставалось по одной — две лошади, да и то в паре с их хозяевами, зато теперь он может ничего не делать. Только спать и есть. Виконт разрешил.
Полежав еще с полчасика, Лешка вскочил с лежанки и побежал умываться, а после и завтракать. Когда он вошел в столовую комнату, все солдаты уже были там, оживленно о чем — то говорили. Лешка боялся, что они встретят его настороженно или даже враждебно, но солдаты его даже не заметили, посмеиваясь над рассказом одного из солдат. Очень хорошо! И здесь проблем не будет! Не жизнь теперь, а сказка.
Лешка сел на свое место и принялся есть. Солдаты по — прежнему шутили, но его вообще не трогали. Раньше ни один завтрак или обед с ужином не проходил, чтобы он не стал темой солдатских шуток. Кстати, обидных. А теперь про него — ни слова. Осмелев, Лешка встрял в разговор, поддержав одного из солдат, но тот словно его не замечая, продолжал говорить. А вот и другой оставил без внимания Лешкин вопрос. Да что же это такое?
А когда один из десятников, чьи сапоги Лешка утопил в чане с водой, встал из — за стола и сапог явственно чавкнул, голос с противоположного края сказал:
— У тебя даже сапоги стали чавкать.
— Третий день сырые. Где — то промочил сильно. До сих пор высохнуть не могут.
— Дождя не было. Может, когда умывался?
— Не знаю, самому не понятно.
Лешка застыл, перестав жевать. До него, наконец, дошло, почему сегодня на него внимания не обращали. Он теперь для них не существует, пустое место. Вот он кто для них. Солдаты уже давно покинули зал, а Лешка все сидел и сидел. Хотелось плакать. Слуги уже заканчивали собирать остатки завтрака и грязную посуду. Слуги? И они туда же? В один из прошлых дней, когда он задержался и пришел на завтрак, когда все уже ушли, слуги не появлялись, пока он не закончит есть. Хотя стояли в коридоре, терпеливо его дожидаясь. Он это помнил. А теперь он и для них не существует. Может приходить, есть, пить, но для всех он никто, и никто с ним не заговорит. С пустым же местом не разговаривают.
