Они старались бить в висок, в печень, кадык. Это были не воины, а убийцы, рабы-надсмотрщики, которые кулаками зарабатывали право лизнуть хозяйский сапог. Голыми руками справиться с ними было невозможно, и Калхас медленно отступал, стараясь, чтобы какой-нибудь из их ударов не оглушил его. Стыд и злость заставляли пастуха сопротивляться, он и не думал показывать им спину. Но, к счастью для него, злость не задавила окончательно животную, аркадскую жажду жизни. Когда голова его уже гудела от ударов наймитов Софии, а ребра болели так, словно их выламывали клещами на дыбе, аркадянин совершил резкий прыжок назад и побежал, легко отрываясь от тяжелых на ногу преследователей.
«Пусть считают свои синяки, — подумал он, слыша за спиной затихающий топот их ног. — Одному здесь делать нечего».
Медленно остывая от драки, Калхас покинул пределы Тарса. Гермес не помог ему, да и стоило ли ждать помощи от бога, ведь это он сам не сумел удержать Гиртеаду. Гермес предупреждал, что девушку нужно беречь, а он разжал пальцы, забыл об опасности, забыл о желании Эвмена быть справедливым…
Справедливость! В том, что произошло, не было ни грана справедливости, и стратег не мог не знать об этом. «Он хочет быть угодным всем. Наверное, как был угоден Александр. Но это невозможно. Это погубит его, как губит нас с Гиртеадой». Калхас, словно плакальщицы, царапал свою грудь и готов был выть от горя. Когда боль отступала, он опять говорил с собой, но слова утешения не приносили. «Эвмен не поможет. Он желает помочь, но в его голове выстраиваются такие сложные политические расчеты, что желание это будет забыто». Аркадянин жалел, что рядом с ним нет Дотима. Наемник благоговел перед стратегом, но он обязательно придумал бы, как обмануть и Софию, и Эвмена. «А что делать мне? Неужели я не в состоянии сделать ничего?»
Калхас сел около ручья, темного от приносимого с полей мусора, и продолжал безуспешно ломать голову. Иногда мысли его прерывались молитвой и тогда он, стискивая шарик, шепотом жаловался Гермесу, просил бога хотя бы подать знак о своей милости. Вслед за молитвой приходило раздражение: Калхас сокрушался из-за собственной слабости, зависимости от тех, кто сильнее. В первый раз за свою жизнь пастух был по-настоящему зол на себя и груз этого чувства оказался тяжек. Превозмогая его, он сжимал зубы, выпрямлял спину — словно поза решительного, самоуверенного человека могла помочь ему решить, как поступить.
Ветер был теплым, а земля — прохладной. Кое-где сквозь старую, уставшую траву на берегу ручья виднелось ее ежегодно дряхлеющее тело. На солнечных местах стоял звон от мух и мошкары: бесконечная киликийская осень еще не кончилась. А где-то там, среди нависших над равниной гор Дотим уже сражался с Антигоном, несогласным со стратегическими расчетами Иеронима.
Совершенно мирный вид вокруг Калхаса не вязался с сознанием того, что вскоре вокруг стен Тарса будет литься кровь. Расслабленно перекликались горожане, готовившие к зиме свои сады и земельные участки, где-то вдалеке разноголосо постанывал скот. Против воли прислушиваясь к голосам жителей Тарса, пастух убеждался в том, что в осаду садиться они не захотят и при первом удобном случае выдадут стратега Антигону. «Так ради чего заигрывать с ними?»— с отчаянием спрашивал неизвестно у кого Калхас и в очередной раз сдавался перед морским валом из любви и горя.
За спиной аркадянина находилась то ли тропинка, то ли заросшая дорога, по которой несколько раз проезжали унылые тяжелые повозки с низкими, грубо сделанными колесами. На Калхаса не обращали внимания, и он не обращал внимание на проезжавших. Но когда солнце стало нижним краем задевать горы, знакомый голос произнес его имя.
Обернувшись, пастух увидел рыжего, усеянного веснушками Газарию. Сводник восседал на повозке, из которой торчала ручка от мотыги.
— Откуда ты едешь? — удивлялся Калхас.
— С земли, — ответил тот. — Я купил участок. А ты не знал?
— Нет. Зачем тебе земля? Разве твое занятие перестало приносить прибыль?
— Мое занятие всегда приносит прибыль. Но нужно приживаться. Теперь у меня земля, я такой же как и соседи. Никто не станет смотреть косо.
Газария поскреб грязной рукой в затылке.
— А ты что здесь делаешь?
— Скучаю по Дотиму.
Сириец с готовностью осклабился:
— И я скучаю. Он часто гостил у меня… — его лицо сделалось любопытным: — Говорят, София отобрала у стратега твою девушку?
Калхас, ничего не ответив, отвернулся. Вода в ручье поймала лучи заходящего солнца и вспыхнула оранжевой дорожкой. Газария покряхтывал, ворочался на своей повозке, но не уезжал.
— Скоро вечер, — неопределенно сказал он.
Пастух молчал.
— Я вижу, ты грустишь… Поехали со мной!
— Куда? — буркнул Калхас.
— Ко мне. Я позову девочек.
— Не нужно мне девочек! — резко ответил аркадянин.
— Тогда мы выпьем вина.
Калхас посмотрел на сводника. Вместо привычной хитрости лицо Газарии выражало простодушное участие. Это участие едва не вырвало из груди Калхаса тоскливое причитание. Он скривился, сдерживая себя, и вдруг почувствовал, что хочет поехать вместе с сирийцем. На плечи опустилась усталость от безрезультатных размышлений. Недавнее нежелание покидать этот ручей сменилось таким серым унынием, что пастух поднялся и, не дожидаясь новых уговоров, присоединился к Газарии.
Оживившийся сириец энергично подгонял лошадь; до его дома они добрались быстро. Наскоро омыв руки, хозяин достал сырные лепешки, маслины и, многообещающе улыбаясь, притащил из подвала большой запотевший кувшин.
— Это «бешу», египетское пиво, — заговорщически сказал он. — Наверное, ты не пробовал его никогда.
— Не пробовал, — признался Калхас и, удивляясь собственному любопытству, наблюдал за тем, как в чашки льется слабо пенящаяся жидкость песочного цвета.
— Я и сам не пробовал, — хихикнул Газария. — Но мне удалось узнать, как его делать. Сушил полбу, потом мочил, проращивал. У меня на родине, да и здесь, в Киликии, делают веселые напитки из ячменя, но не такие, как в Египте. Там, говорят, их пьет и раб, и царь. Никто, даже самые большие жрецы не воротят от него нос, не ругают пойлом. Ну ладно, давай испытаем вкус.
Газария пил медленно, чинно, а Калхас — торопливыми большими глотками. Бешу показался ему горьким и неприятным. Чтобы не обидеть хозяина, хотелось побыстрее проглотить непривычное питье. Но едва он совершил последний глоток, горечь с языка ушла. Рот наполнился бархатным хлебным привкусом, а вверх по затылку побежали теплые струйки крови.
— Еще? — полузакрыв глаза и счастливо улыбаясь спросил сириец.
— Еще, — Калхас подставил чашку под прохладную струю.
