Ознакомительная версия.
7. Грядущее время ужаса и торжества хаоса вполне соответствует пророчествам Апокалипсиса, с той разницей, что он всё же не станет концом мира, а явится своего рода очищающим эсхатологическим промежутком, после которого последует мистическое преображение реальности. Вспомните великого провидца Владимира Соловьёва: «Всемирная гармония означает вовсе не утилитарное благоденствие людей на теперешней земле, а именно начало той новой земли, в которой правда живёт. И наступление этой всемирной гармонии или торжествующей Церкви произойдёт вовсе не путём мирного прогресса, а в муках и болезнях нового рождения, как это описывается в Апокалипсисе. И только потом, за этими болезнями и муками, торжество, и слава, и радость». (Примечание: к месту будет упоминание любых радетелей о едином стаде и едином пастыре от Афанасия Великого, отца православия, до Константина Леонтьева и Иоанна Кронштадтского — чаяния их не напрасны, сбываются наяву пророчества Откровения: «И видех небо ново и землю нову…») Поэтому русское, традиционно эсхатологическое сознание, а также сознание любого человека, осмелившегося постичь хаос, помимо страха, ощущает и нечто радостное в приближении Господина Хаоса. Ведь он, как истинный Антихрист, есть искажённое отражение Христа у скончания времён. Но и сам Христос явился в свой час отражением безгрешного и совершенного первочеловека Адама.
8. Ужас сновидения наяву, который теперь захлёстывает мир, в конечном счёте — не больше чем расплата за утрату человечеством сакрального знания. Потеряв сакральное в его светлом, спасительном виде, люди столкнулись с его тёмной, карающей стороной. Пришествие хаоса в последние времена — часть предначертанного сценария вселенского цикла, цикла человеческой истории. Страшные волны сметут ветхий, отпавший от Бога мир, как волны потопа стёрли с лица земли давних безверцев, глухих к словам патриарха Ноя, чтобы на очищенной земле проросли и воссияли всходы нового, одухотворённого царства.
Краткий итог изложенного:
— кризис современного мира необратим;
— хаос будет его последним словом;
— Господин Хаоса уже здесь, но истинный свой лик он пока скрывает;
— страшная мистерия хаоса обнаружит и проявит иной полюс, противостоящий как «богине Разума», так и «богам Безумия», — сакральный полюс Вечности;
— те, кто решились постичь хаос, кто имеет силы, волю и мужество противостоять как разуму, трепещущему перед потопом, так и безумию, заклинающему: «После нас хоть потоп!» — дерзко и радостно заявляют миру: «После потопа — мы!»
Этот немного путанный текст был чем-то вроде установки на формирование общественного мнения. Некой генеральной линией, позволявшей журналистской шайке вольничать в деталях, однако определённо указующей на сверхзадачу. Сумбурность изложения, впрочем, была заранее предусмотренной — Пётр испытывал даже определённые затруднения, пытаясь объясняться туманно. По мнению Легкоступова, ясно высказанная мысль не давала предощущения катастрофы. Растолкованная мистерия делалась будничным зрелищем — из неё уходило чудо. Приведённые тезисы удались пусть не на «отлично», но на твёрдое «хорошо». Самооценка Петруши подкреплялась строгим убеждением, что самое главное в тексте — это то, что не может быть выражено иначе, кроме как самим текстом. Иначе говоря — главное то, что нельзя пересказать и экранизировать, то, что позволяет тексту оставаться и быть неизменно востребованным. Разумеется, соображения эти в первую очередь относились к проблеме художественного в письме, но изящная натура заставляла Петра судить такой мерой любое сочинение.
Легкоступов прошёл на кухню и открыл холодильник… Сказать по чести, он тяготился Москвой, но делать было нечего: два первых года правления резиденция консулов по закону располагалась в Первопрестольной, два других — в Петербурге. Не то чтобы Москва не нравилась Петру, просто было в ней что-то тяжёлое, что-то такое, что делало её похожей на розу со свинцовыми лепестками, и лепестки эти осыпались тяжко, как годы старости. Она не пугала, но удивляла и настораживала. Оттого-то, помимо казённой квартиры в доме на Кузнецком мосту, охраняемом жандармским подразделением, куда по-прежнему офицерский состав набирали только из дворян, не менее пяти лет отслуживших в гвардии, Пётр частным порядком, через подставное лицо, снял ещё одну квартиру — в Замоскворечье у Спаса на Наливках, для встреч негласных и сокровенных. В негласной этой квартире он теперь и пребывал.
Из холодильника Петруша извлёк сига слабой соли, розового и нежного, как масло, отрезал косой ломоть французской булки и сладил дивный бутерброд, который тут же истребил. Запив бутерброд глотком столового вина, Легкоступов ополоснул зажиренные пальцы, поразмыслил и повторил процедуру. После рыбы ему всегда думалось лучше.
Итак, всё ли верно в его стратегическом расчёте? Консул Гесперии и консул Востока равны в правах. Да и само непостижимое деление империи по огненной меже Надежды Мира давно уже во всех смыслах поросло быльём. Так что из двоих, стоящих у кормила, симпатию на палубе заслуживает тот, кто её действительно заслуживает, без скидок на то, кто кого выбирал. Тогда зачем нужна пара? Яснее ясного — форма власти изжила себя. Восток проголосовал за своего кандидата лишь потому, что не было претендента достойнее, и ещё потому, что Некитаев баллотировался в Гесперии. Проводись Иван по обоим спискам, быть бы ему единовластным государем. При помощи ли братьев Шереметевых, Аркадия ли Аркадьевича или без них, но — быть. И к гадалке не ходи. А он, Петруша, серый кардинал, тоже там, на самой вершине… Вершине? В месте, где сгущается власть, кругом разлито неведомое. Оно заставляет использовать в речи сомнительные образы — вершина, кормило, небесный мандат. А между тем эта иллюзия осведомлённости, это мнимое понимание — только неудачная попытка хоть как-то сориентироваться на совершенно незнакомой территории. Но неведомое не откликается на игру, не выдаёт своих тайн, и место средоточия власти всё равно так никогда и не примет облик капитанского мостика.
Легкоступов вставил сигарету в янтарный мундштук и закурил. Полтора года назад он был лишь занятной фигурой в среде питерской богемы. Разумеется, при этом он оставался самим собой, но вместе с тем — всего-навсего одним из тех шалунов, кто усердно творил себе легенду вместо биографии. Помнится, в Университете, куда его пригласили на кафедру философии в качестве приват-доцента, лекцию по семинарской теме «Вселенная шамана» Пётр начал так: «Для исследования шаманского мироздания я использовал следующий метод: на самом пике переживаний, вызванных кокаином, я курил диметилтриптамин. Так я поступал каждый раз, когда нюхал кокаин, а делал я это не так уж редко. Подобный метод позволял дольше задерживаться в триптаминовом измерении. Однажды мне вздумалось провести очередной эксперимент. Я собрался принять кокаин в ночь солнцестояния, а потом до утра просидеть на крыше, покуривая гашиш и любуясь звёздами…» Не слезая с той крыши он лекцию и закончил, попутно затронув магическую связь на расстоянии, которая для шаманов — плёвое дело. Студенты слушали с озорным вниманием и даже что-то конспектировали. Прекрасное, лёгкое время. Он играл в свои игры и безмятежные мгновения жизни не пугали его, как предвестники скорых и печальных перемен. Незримо зреющее грядущее представлялось только декорацией для новой беспечной постановки. Что изменилось? Ведь он и теперь играл. Только из игры ушла беспечность и непомерно возросли ставки.
Ознакомительная версия.
