— И что за ситуация?
— Знамо дело: столкновение иллюзорных надежд с суровой действительностью.
Осторожно-осторожно, жалея подвески, я свернул в знакомом месте с трассы на грунтовку, после чего пробормотал:
— Ну, башмачница, так башмачница. По большому счёту это ничего не меняет: и так ничего неясно, и этак.
Ашгарр посмотрел по сторонам и, судя по всему, хотел спросить, куда это мы повернули, но в последний момент почему-то передумал. Похлопав по журналу, что по-прежнему лежал у него на коленях, спросил о другом:
— И что, как только ты прочитал этот стишок, сразу попал в Запредельное?
— Сказал же, сразу, — ответил я. — Что и как, пока не пойму, нужна помощь зала. Буду советоваться с кем-нибудь из местных экспертов.
— Слушай, а как к тебе эти «Сибирские зори» попали?
— Дело одно расследую о смертоубийствах, это вроде как вещдок.
Ашгарр запихнул журнал в бардачок, воткнул зеркало в паз и пробормотал что-то невнятное.
— Что говоришь? — напрягся я, сообразив по интонации, что прозвучал упрёк.
— Говорю, бросил бы ты, Хонгль, свои тёмные дела.
Поскольку эта гнилая тема всплыла не впервые, я скривился:
— У-у-у, завёл пластинку.
— Я серьёзно. — Ашгарр снял очки, потёр глаза. — Из-за этих мутных дел ты всё больше становишься похожим на человека.
— Ерунда. При любых раскладах мне из себя дракона не вытравить. Так что брось чушь городить.
— Это, Хонгль, не чушь. Это суровая правда. Ты сам за собой не замечаешь, а со стороны оно всё видно.
— Видно? Что тебе видно?
— Что ты опускаешься всё ниже и ниже.
Обвинение было серьёзным, прозвучало конкретно, поэтому я потребовал:
— Аргументируй.
Поэт многозначительно хмыкнул, мол, держись тогда, сложил руки на груди и начал предъявлять прокурорским тоном:
— Киряешь как какой-нибудь эстонец Янсон, на баб человечьих всё время пялишься, Силой раскидываешься бездумно, в День Победы флагом красным машешь на балконе, в какие-то сомнительные дела постоянно впрягаешься, чреватую опасностями торговлю Зёрнами Света развернул, якшаешься с кем попало, а случай с прошлогодней Охотницей — это, вообще, что-то с чем-то.
В этом месте его обвинительной речи я не выдержал и грязно выругался, после чего напомнил:
— Мы тогда ребетёнка, между прочим, от смерти спасли.
Это было чистейшей правдой. Одолев Эльгу, отважную Охотницу из клана Стефана «Носорога» Хирша, мы по моему требованию исполнили её предсмертную просьбу, передали с оказией барнаульскому знахарю Шилику коготь дракона. Естественно, за неимением другого, свой собственный коготь. Шилик из того когтя целебное зелье сварил, и тридцать три дня потчевал им смертельно больную девочку. Славе Силе поправилась хворая, встала на ноги.
Но Ашгарр будто не слышал меня, талдычил своё:
— С каждым годом всё больше и больше от тебя разит человеком. Чую, Хонгль, настанет такой час, когда ты всех нас так круто подставишь, что выбраться не сумеем. Ладно мы, чёрт с нами, пришли-ушли, но Вещь Без Названия останется без присмотра. Здорово будет?
— Не каркай, — потребовал я.
— Я не каркаю, я предостеречь пытаюсь. Слушай, а может, ты мечтаешь стать человеком? Может, спишь и видишь себя бескрылым?
— Дурак ты, Ашгарр.
— Сам дурак.
— Слушай, никак не пойму, в чём смысл этой твоей уксусной эскапады? Чего ты, собственно, хочешь? Чего пустыми этими разговорами добиваешься? А?
— Честно?
— Честно.
И тут он, выдержав паузу, выпалил:
— Хочу, чтобы ты закрыл агентство.
— Новое дело, — изумился я. — А кто будет деньги зарабатывать?
— Есть другие способы.
— Ничего другого не умею, как только людей вытаскивать из передряг.
— Тогда позволь напомнить, что помимо тебя у дракона Вуанга-Ашгарра-Хонгля есть ещё два нагона, и они тоже кое-чего стоят. Не дармоеды, смогут устроиться и работать. Легко.
Я промолчал, однако всем своим видом показал, что говорит он сущий вздор. Поэт же, не обращая на меня никакого внимания, продолжал разворачивать тему:
— Воин — ладно, он на охране подземелья, во фронтмены его, пожалуй, нельзя, но я-то свободен. Полагаешь, не сумею?
— Полагаю, нет, — сказал я с предельной откровенностью.
— Почему это? — нахмурился Ашгарр.
— Потому что ты поэт.
— И что с того? Тютчев вон, например, служил председателем комитета иностранной цензуры. Томас Элиот — клерком в банке. Артур Рембо — торговым агентом в этой… как её там… в Эфиопии. Тебе ещё примеры нужны?
Я похлопал Ашгарра по коленке.
— Знаешь, что я тебе, чувак, скажу.
— Что? — с вызовом спросил он.
— Прожил последние сто с лишним лет в башне из слоновой кости, вот и дальше живи в этой обители поэта. Живи и не высовывайся. Ведь ни черта же не понимаешь в современном житье-бытье. Ни черта. А тут столько всяких подводных камней, ловушек, измен лютых и рогатин с вензелями, что без опыта не обойтись. Без богатого такого житейского опыта. У тебя такого опыта нет и приобретать его уже поздно. Раньше надо было, когда мир безумствовал не таких скоростях.
— Глупости, Хонгль, говоришь.
— Правду говорю истинную.
Не знаю, до чего бы мы доспорились, но тут — оба-на! — сели в лужу и по те самые обещанные помидоры. Хотел я эту яму проскочить сходу, да не вышло. Оказалось глубока до безобразия. А так не скажешь.
— Вылезай, толкнёшь, — сказал я тоном, не предполагающим возражений.
Ашгарр возмущённо мотнул головой, поиграл желваками, но перечить не стал, смело прыгнул в грязную жижу. Надо же ему было показать, что он парень хоть куда, а моя песня о башне из слоновой кости — грязная инсинуация.
Провозились минут пять, но выбрались. А как иначе. И я водитель не плохой, и Ашгарр старался.
— Осторожно, салон не запачкай, — не удержался я от издевательского замечания, когда изгваздавшийся и промокший поэт вновь плюхнулся в кресло пассажира.
— Да иди ты лесом, — огрызнулся он и так хлопнул дверцей, что болид едва не развалился на составные части.
А уже через десять минут скоростной езды юзом на пересечённой местности мы — о, будь благословен ты во веки вечные, привод на все четыре колеса! — прибыли к конечному пункту нашего ночного марш-броска, к затопленному песчаному карьеру.
Работали быстро, работали споро: подтащили одно тело к обрыву, набили каменьями и на раз-два-три сбросили вниз, потом благополучно утопили и второе. Сразу не ушли, постояли немного над тёмной, мутной, покрытой дождевыми пузырями водой. Ради приличия постояли. Не столько из уважения к ним, сколько из уважения к себе. Когда настало время уходить, Ашгарр вдруг сказал:
