Elli-e taelis, сказитель… тот, кто может видеть самую суть вещей, претворить в жизнь даже самое невозможное чудо… кроме того, что нужно ему. Потому что следует Ее воле, а Она не желает освобождения Эрелайна от проклятья. Как не желает видеть его среди живых, и никогда не желала.
Эрелайн провел ладонью по лицу, точно снимая жемчужную нить паутинки. И, выпрямившись, быстро зашагал к темнеющим двустворчатым дверям — выходу из Тронного зала.
* * *
День, сумрачный и дождливый, неумолимо клонился к вечеру. Очередной документ лег на стопку таких же одинаково мелко исписанных и безликих.
Очередной — и, к счастью, последний.
Эрелайн отложил перо и растер ноющие виски. Разбирать сегодня все бумаги не было необходимости, но он предпочел заняться ими, не откладывая на потом. Работа требовала полного сосредоточения, не позволяла отвлекаться на посторонние мысли — а именно в этом он сейчас нуждался больше всего.
Лист лег на стол: Эрелайн привычно потянул его из стопки, позабыв, что закончил. Он досадливо поморщился и хотел было вернуть его, но передумал.
Перо, прежде лежащее рядом, вновь оказалось в руке, и, нырнув в чернильницу, вывело скупым мужским почерком: «Зарерожденный». И, помедлив, правее и выше добавило: «Кэррой».
Точка, которую Эрелайн поставил, не отрывая от бумаги пера, стремительно темнела, разрастаясь, наливаясь чернильной синью, и от нее уже начинали разбегаться первые тонкие веточки-нити.
Перо вздрогнуло — и одним росчерком изменило точку на вопрос.
Эрелайн сцепил ладони и опустил на них подбородок.
Кэррой — или нет? Никаких доказательств, никакой уверенности — только смутное предчувствие. Которое, может статься, и не предчувствие вовсе, а желание найти того, кто предал его доверие.
И не только его.
Взгляд невольно скользнул по перевязанной узкой золотой лентой пачке писем. Буквы полувыцвели, слишком много времени утекло с тех лет, но слова и такой знакомый почерк — беглый, отчетливо мужской, с длинными росчерками и узкими вытянутыми буквами — угадывались безошибочно. Как угадывался аромат ночной фиалки, которыми дышали хрупкие страницы, помня ту, кому предназначались.
Аромат, пришедший из его детских снов и истлевших воспоминаний…
Эрелайн откинулся на стуле, закрыв глаза. Губ коснулась грустная улыбка. Даже работа не помогла привести расшатанные нервы в порядок. Слишком много для одного дня.
Что ж…
Стул скрипнул, отодвигаясь, царапая пол. Эрелайн поднялся и, помедлив, направился к стеллажу, за одной из створок которого притаился черный футляр.
Замок открылся с сухим щелчком, и в его руку легла, отразив глянцевым, вскрытым лаком боком свет дождливого дня, скрипка.
Эрелайн провел смычком легко, осторожно, совсем коротко — в первый раз, на пробу, точно узнавая ее настроение. И второй раз, уже увереннее, привычнее.
Скрипка заплакала в его руках — тихо, пронзительно, так нестерпимо больно…
Шаги — неторопливые, плавные, в такт играемому анданте — ведут к окну. Смычок не рвется из рук — скользит по струнам.
В его движениях — ни покой, ни мягкость полутонов, а резкость недосказанных фраз; напряжение, прячущееся за безупречно выверенными движениями. Напряжение — и боль, о которых кричит только скрипка и его темный, сумрачный взгляд.
Скрипка играла отчаянье и усталость; песнь хмурого дня поздней осени, когда ветер срывает последние пожухлые листья, бросая их вместе с россыпью капель в лицо, а окна луж затягиваются первым, ломким еще льдом и душа погружается в странный, тяжелый и мутный сон, от которого нельзя очнуться. Пронзительный-резкий, мучительно-медленный и тягостный плач скрипки вплетался в бледный и тусклый свет дождливого дня, в слабый и робкий перестук капель, и погружала в зыбкую дрему, где так любят поджидать, прячась до поры среди серых будней, воспоминания. Которые хочется, но нельзя забыть.
Хочется, но нельзя…
— Что-нибудь стало известно? — голос звучал ровно и безразлично — как всегда, когда он слишком волнуется, замыкаясь в себе, чтобы не выказать истинных чувств.
Почему-то из того дня ему лучше всего запомнился свет, льющийся из распахнутых окон.
Первый хрустально-ясный день в месяце Золотых туманов…
— Адмунд вьер Эстс скончался.
— Что? — Эрелайн вздрогнул, и за тщательно удерживаемым равнодушием на мгновение расцвела целая гамма чувств: удивление, неверие, страх… Страх, что слова советника могу оказаться правдой.
Позже он научится не выказывать своих чувств никогда, что бы ни случилось.
— Из отчетов, которые мне предоставил Адрин, следует, что еще позавчера вьер Тэсс присутствовал на приеме в дома вьер Риан, — сухо продолжил Эрелайн, взяв себя в руки. — Ни о каких признаках скорой смерти речи не шло.
— По прибытию с означенного приема в доме вьер Риан, Адмунд вьер Тэсс поднялся на террасу второго этажа. Перила балюстрады, на которые он облокотился, обрушились, увлекая его за собой, — сухим канцелярским языком отчитался Кэррой. И добавил уже иначе, помедлив: — Он мертв, мой лорд. Мне жаль.
— «Балюстрада обрушились, увлекая его за собой», — повторил Эрелайн. Голос, прежде скорее сдержанный, чем бесчувственный, потускнел, выцвел. — Тысячу раз лорд вьер Тэсс поднимался на эту террасу смотреть на раскинувшиеся над ним звезды, а позавчера, накануне допроса и взятия под стражу, вдруг сорвался вниз. Вы видели тело? — спросил он, резко сменив тему.
— Он мертв, мой лорд. Решительно и бесповоротно. Я лично засвидетельствовал его смерть.
Эрелайн спрятал лицо в ладонях, собираясь с силами. Безразличие и странная, гулкая пустота овладели им, стали им. Не было ни грусти, ни тоски, ни разочарования — только пустота.
— Кто-нибудь знал о том, что вы направляетесь во владения дома вьер Тэсс? Выдвигались обвинения? — слова, срывающиеся с губ помимо его воли, как будто говорил кто-то другой. Голос был чужим.
— Нет, как вы настаивали.
Тишины не срывалась со стрелок часов, а как будто замерла в одном бесконечно-долгом и не длящимся вовсе мгновении. Дождь отстукивал их ударами холодных капель. Сам не зная, сколько времени прошло с последних сказанных им слов, Эрелайн отнял ладони от лица и буднично сказал:
— Приступайте к дальнейшему расследованию.
— Сожалею, но я не могу этого сделать.
— Прошу прощения? — впервые за их короткий разговор он поднял глаза на Кэрроя и теперь смотрел на него так, будто впервые увидел.
