Кто-то положил руку ему на плечо. Джер вздрогнул, обернулся.
Мужчин было двое.
Джер сразу понял, что они принесли весть от умершего.
— Ну вот, ёмть, — медленно сказал тот, что крупнее и выше, темноволосый. — Ты, Андрюха, это…
Второй, белобрысый и бледный, суетливо достал из большой сумки бутылку водки, из кармана куртки — три пластиковых стаканчика.
— Таракан умер, — морщась от неловкости, сказал он. — Ну, ты знаешь, наверное, вы же с ним…
Он уронил стаканчик, с сопением полез под стол.
— На кухне, — сказал Джер. — Стаканы там возьми, понял?
Раньше ему было трудно с людьми, потому что он не понимал их. Теперь он понял про них самое главное — и стало легко. Это только с живыми людьми сложности, а с мертвыми — ничего, нормально. Раньше он всегда мучился, как сказать, чтобы донести смысл. А теперь оказалось, что слова — не более чем утилитарные звуки, удобные в быту и невкусные, как вода из водопровода.
— Так, — припечатал темноволосый, разглядывая последний рисунок Джера поверх его плеча. — Значит, так оно вот.
— Как он умер-то? — спросил Джер, потому что спросилось.
— С моста он прыгнул, — сглотнув, ответил вернувшийся из кухни белобрысый. — Ну, с этого, знаешь… Короче, над шоссе. Разбился сначала, а потом уж его машиной…
— Помолчи, Игорек, — хмуро велел первый. — Выпьем.
Выпили. Белобрысый Игорек сморщился, темноволосый длинно выдохнул, а Джер — так просто, выпил и выпил. Ему хотелось вернуться к рисункам, но он чувствовал, что — еще не всё.
Игорек полез по карманам, выругался, спросил:
— Пит, ты не видел, где я сигареты оставил?
Молчаливый Пит махнул рукой — типа, отвали.
— Андрей, у тебя нету? — не унимался Игорь.
— В куртке глянь, — легко сказал Джер. — В коридоре.
Белобрысый ушел шуршать и спотыкаться в коридор.
— Ты, значит, тоже, — с непонятным выражением сказал Пит, разглядывая мертвую розу на верхнем из листов.
— Да, — согласился Джер.
— Ну, твоя жизнь, — сумрачно сказал Пит. — Держи вот. Толик тебе оставил.
Он протянул Джеру конверт. Джер взял.
— Игорь сумку забыл, — сказал он.
— Сумка тоже тебе, — еще больше нахмурился Пит. — Там баллончики эти. Которыми вы стены пачкаете. Толик в записке… Короче, тебе пригодятся. Наверное.
— Да, — кивнул Джер.
— Ну — прощай тогда, — тяжело сказал Пит.
— Прощай, — улыбнулся Джер.
Андрей перевернул фотографии. С оборота они были подписаны лохматым яростным почерком Таракана, в котором каждая буква, казалось, спорила с соседней, отличаясь от нее наклоном, величиной, жирностью линий.
«Ger аlive», — было выведено на одной.
«Так выглядит бессмертие», — гласила другая надпись.
«Я с вами», — была подписана третья.
«Джернутые умрут — Джер пребудет вечно», — значилось на четвертой.
Дальше Андрей читать не стал.
На всех фотографиях было кладбище Джера. То самое, куда Таракан привозил Андрея.
— Бес-смер-тие, — сказал Андрей вслух, словно пробуя слово на вкус. Оно неприятно зашелестело на губах. Змеиное было слово. Или насекомое. Но не человеческое точно.
Вот, значит, что хотел ему сказать Таракан… И сказал. Только начал здесь, а договорил уже оттуда, с той стороны. С той стороны джера.
Андрей откинулся на спинку стула. Он чувствовал одновременно слабость и решимость. Может быть, просто впервые в жизни он был свободным, ничто его не сковывало, не держало… и не поддерживало. Он встал, пошел в кладовку, взял ломик, большую стамеску и молоток, бросил на дно своей самой вместительной сумки. Андрею казалось, что он движется в среде, отличной от воздуха, которая становилась то плотнее, то разреженнее. И еще все предметы имели неожиданный вес — непредсказуемо, больший или меньший, но не такой, как обычно. А может, просто мир вокруг Андрея стал неустойчив и менял характеристики. Всё могло случиться. Абсолютно всё.
Больше не было правил и законов.
Была потребность действия.
Он снова, в который уже раз за последние дни, поднимался по лестнице на второй этаж к квартире Сью. Словно паломничество совершал.
На сей раз он замышлял паломничество со взломом.
«Петя плюс Катя, — было выцарапано на стене перед площадкой второго этажа, — любовь до гроба». Ниже кто-то умудренный добавил: «Дураки оба».
Тоже в некотором роде граффити.
Андрей опустил сумку перед дверью. Вжикнул молнией, достал ломик, взвесил его в руке, примерился. Положил обратно, вдавил кнопку звонка. Звонок не отозвался. Андрей постучал кулаком по притолоке, вслушался в глухую тишину за дверью. Вздохнул. Взял из сумки стамеску, пристроил ее к дверной щели на уровне замка.
Дверь от легкого нажатия открылась.
Андрей чертыхнулся от неожиданности. Помедлил мгновение на пороге. Вошел. Прикрыл дверь за собой. Прислушался. Услыхал какие-то звуки — не то шорох, не то лепет.
— Кто тут? — окликнул он негромко.
Не дождался ответа. Покрутил головой, пытаясь определить, откуда звук. Заглянул на кухоньку. Протекающий кран был повернут так, чтобы вода не капала в раковину, а стекала по ее стенке с тихим шелестом. Рядом с мойкой стояла любимая чашка Сью — та самая, с медвежонком. Андрей зачем-то приподнял ее — и чашка развалилась, дно осталось стоять, пустой цилиндр с ручкой оказался у него в руке, фаянс на сколе белел, как мертвая кость. Чашка лишь выглядела целой, пока Андрей не прикоснулся. Он осторожно соединил обломки, поставил чашку на стол — сделал как было.
«Ну зачем ты, — хотел он сказать нарисованному медвежонку, — я ведь и так знаю…»
Не сказал.
И не потому, что глупо разговаривать с вещами. Люди делают это чаще, чем согласны себе признаться.
Потому что Сью больше не было среди живых. Андрей знал. Действительно знал. И это знание делало слова ненужными.
Он методично заглянул в санузел и в совсем крошечную комнатку, которую Сью использовала как шкаф, и только потом открыл дверь в другую комнату, жилую. То есть — бывшую прежде жилой.
И не смог удержать возгласа.
Сью превратила комнату в студию. Бог весть каким образом и куда ей удалось вытащить всю мебель. Комната была пуста… то есть лишена предметов быта — и заполнена рисунками Джера.
Стены были сплошь завешаны листами плотной кремовой бумаги. Андрей помнил эту бумагу. Он рисовал на ней — когда был Джером.
Нет, не так.
Они вместе со Сью рисовали на ней. Когда были Джером.
Они — им. Единственным и единым…
Снова при столкновении с рисунками Джера Андрей испытал щемяще-двойственное чувство. Вот приоткрытая дверь, а рядом с ней бабочка, и непонятно, хочет она влететь или только что вылетела оттуда, с той стороны… Андрей помнил, как его рука выводила эти линии, — помнил одновременно смутно и горячечно-ярко, как гриппозный сон, и от мучительной остроты ощущения ему хотелось сорвать рисунок со стены, разорвать его, растоптать — и в то же время хотелось рассматривать его бесконечно, впитывая очертания и цвет, вживаясь в картину, проходя сквозь нее… туда…
