декорации, демонстративно собрав для представления весь жилой отсек, где они жили, да ещё и прихватив парочку соседних. Она громко и с надрывом вопрошала: «Кто он?», патетически перемежала свою речь эпитетами «дрянь» и «дура», даже пару раз натурально всплакнула и закончила свою речь трагическим громким шёпотом:
— Убирайся! Такая дочь мне не нужна.
Идти Соне было некуда, у отца ребёнка уже была семья: жена и двое хорошеньких карапузов, и Соня в эту семью никак не вписывались. К тому же он был Сониным преподавателем и, узнав о неприятности, произошедшей с ней (он так и сказал про беременность — «неприятность»), попросил Соню уж как-нибудь разобраться с этим самой, а его «уж, пожалуйста» не впутывать, тем более, что он тут совершенно ни причём.
— Это ваши, женские дела. Поговори со своей матерью, в конце концов. К врачу обратись. Ты же понимаешь, Соня, что сама во всём виновата…
Он с такой убежденностью всё это говорил, что Соня ему поверила, напрочь забыв, как он уговаривал её, поглаживая одной рукой по ноге, забираясь всё выше и выше под юбку.
Переночевав кое-как на одной из лестниц, выбрав пролёт подальше от будки охраны, Соня с утра отправилась в офис, где числилась на стажировке. У Сони Васнецовой не было театрального таланта, как у матери, зато она хорошо училась в школе, была прилежна и исполнительна и по окончании учёбы получила распределение в административное управление. И теперь училась и стажировалась, как и остальные студенты её потока.
— Что-то случилось, Соня? Ты сама не своя, — Сонин начальник, Литвинов Борис Андреевич, осторожно присел на краешек стола.
Все девчонки в отделе от него млели. От его улыбки, зелёных глаз с весёлой хитринкой. Молодой, неженатый, обалденно красивый — такая у Литвинова была характеристика. Но для Сони он всегда был только начальником, строгим начальником. Она его даже слегка побаивалась.
Но именно в тот раз, может быть, от недосыпа, может быть, по причине общего неважного самочувствия, или вообще потому, что Соне некуда было идти и не к кому было обратиться, она всё выложила Литвинову. Про беременность, про мать, даже про ночь, проведённую на лестнице. Борис Андреевич её внимательно выслушал, чуть хмуря красивые тёмные брови и закусив губу. А когда Соня закончила и, не удержавшись, всхлипнула, сказал после небольшой паузы:
— В общем так, Соня, с жильём я тебе помогу. И стипендию выбью, но уж дальше сама.
И Соня молча кивнула.
Сама так сама, ей в принципе было не привыкать. А когда родился Стёпка, и Соня Васнецова поняла, что теперь она точно не одна в этом мире, ей, как бы это странно не звучало, стало легче. Хотя, по идее, должно было стать трудней.
Литвинов продолжал помогать. Понемногу, исподволь, ничего не требуя взамен. А Соня в свою очередь старалась, как могла. Училась, работала, возилась со Стёпкой, ощущая расправленные крылья за спиной. На работе словно летала, успевая за двоих. И не случайно, когда Борис Андреевич пошёл на повышение, в Совет, он позвал Соню в свою команду.
— Пойдёшь, Сонь?
И она, не задумываясь, легко и радостно выпалила:
— Да!
Счастье Сони Васнецовой поломалось внезапно. Стёпка заболел. Сначала она не обратила особого внимания, думала — потемпературит и перестанет, всё пройдёт, как любая детская болячка. Температура и правда прошла, но Стёпка оставался квёлый, капризничал, плохо спал, похудел, и Соня забеспокоилась.
Мать, с которой у Сони к тому времени отношения не то, чтобы наладились, но вышли на какой-то более-менее приличный, хотя бы внешне уровень, посмотрев на Стёпку, сказала дочери:
— Надо его показать врачу, — и, видя, что дочь собирается что-то сказать, остановила её и заговорила быстро и чуть приглушив голос, словно их мог кто-то услышать. — Только ты к своему участковому врачу не ходи. Я тут договорилась с одним… он Стёпку посмотрит.
Савельевский закон об эвтаназии для всех старых, недееспособных и неизлечимо больных был принят почти год назад, и люди, потихоньку придя в себя, стали учиться с ним жить, боясь и стараясь где-то перестраховаться, где-то обойти закон. Все уже знали, что любой страшный диагноз, поставленный врачом в медицинской карте, означал только одно — смерть. Пусть безболезненную, но быструю. И никаких шансов побороться за жизнь и, возможно, победить.
Сонина мать, которой в чутье было не откажешь, инстинктивно почувствовала самое худшее, поэтому договорилась за определённую мзду с врачом, который диагноз в карту не писал. Вернее писал, но не сразу, давая людям возможность найти другие решения.
— Это опухоль, Софья Александровна. Видите снимки УЗИ? — врач разложил перед растерянной Соней чёрно-белые нечёткие фотографии. — До закона мы бы вашего парнишку прооперировали, но теперь никто этого делать не будет. Сами понимаете.
— И как же нам теперь быть? — Соня почувствовала, как по щекам сами собой покатились слёзы. Четырёхлетний Стёпка, который стоял рядом, увидев, что мама заплакала, накуксился, уткнулся ей носом в колени и тоже заревел следом.
— Уж не знаю, не знаю, — врач спешно стал убирать снимки УЗИ в папку. — Я пока вам ничего писать в карту не буду, как мы с матушкой вашей договаривались, в общем, две недели у вас есть, а потом…
Он наконец убрал все снимки, закрыл папку и закончил, не глядя на Соню со Стёпкой:
— А потом я всё же обязан сообщить, сами понимаете…
Соня понимала и не понимала. Маленький Стёпка был не просто единственным её родным и близким человеком, он был её частью, ею самой.
…И опять Соне помог Литвинов. В этот раз она обратилась к нему сама, осознавая, что больше ей помощи искать в общем-то не у кого. Если и он откажет, что ж… Но Борис Андреевич не отказал.
— Вот что, Соня, тебе нужно будет спуститься на двести тринадцатый, в больницу, там найдёшь главврача, Мельникова Олега Станиславовича. Скажешь, что ты от меня. Ты слушаешь меня, Соня? — Литвинов слегка потряс Соню за плечи. — Слушаешь?
Соня замотала головой. Ее всё ещё душили слёзы, в последнее время она плакала, почти не переставая, сама иногда удивляясь, откуда берётся эта бесконечная влага.
— Ещё раз повторяю. Тебе нужно найти Мельникова Олега Станиславовича. Он — поможет!
— И он помог? — Ника подняла голову. Встретилась с серо-зелёными Стёпкиными глазами.
— Как видишь. Я же жив-здоров.
Стёпка взял её безвольную ладонь в свои руки, крепко сжал.
— Я сам, конечно, ничего не помню. Мне четыре года было, ты же понимаешь. Знаю только, что мама рассказывала. Отец… ну он тогда ещё не был мне отцом,
