военный, чуть выдвинутый вперёд подбородок, глаза-льдинки (это же Ледовской, Алексей Игнатьевич, только моложе, намного моложе) и мальчишка, растрёпанный, дерзкий, из расстёгнутого воротника рубашки выступает тонкая, совсем ещё детская шея.
— Гриша, погоди!
Выстрел.
Громко плачет девочка, маленькая, годика два, прижимает к груди растрёпанную белокурую куклу в розовом платье. Рядом бледный перепуганный мальчик…
Ника никого не знала из этих людей и никогда в своей жизни не видела — ни красавицу Киру Ставицкую, ни её высокомерного гордеца-брата и его жену, ни плачущую девочку Лену, которой суждено стать её бабушкой, ни мальчика — Толика, Анатолия, отца дяди Серёжи, смешного, нелепого, вечно смущающегося дяди Серёжи. Но то, что она их не знала, никак не мешало ей видеть всю сцену отчетливо, вплоть до повисшего кровавого солнца над головой…
В дверь постучали — наверное, принесли заказ. Ника вынырнула из своих мыслей, из того страшного и жестокого 2120 года, провела рукой по лицу, словно пытаясь стереть ужасные кадры только что увиденного немого кино, и пошла открывать.
Умытый Кир с чуть влажными, приглаженными зачем-то волосами, в рубашке, наконец-то застёгнутой аккуратно, на все пуговицы, сидел напротив Ники, уткнувшись лицом в поданный завтрак. Молчал и задумчиво водил ложкой по тарелке. Она опять вспомнила ту дурацкую сцену и внезапно подумала, как же это смешно и нелепо. Её невесть откуда взявшаяся ревность, его глупые переживания. Претензии и обиды, абсолютно детские на фоне страшных событий, описанных в старом дневнике…
А ведь они же потом как-то поженились — мысль пришла внезапно, и Ника вздрогнула. Они поженились. Её бабушка и дедушка. Родители папы. Та маленькая плачущая девочка, вцепившаяся ручонками в куклу, и молодой Гриша Савельев. Знала ли Никина бабушка об этом, или Кира, её мать, пощадила чувства дочери? Но даже, пощадив, разве могла Кира Ставицкая хоть на миг забыть об этом?
— Как же она могла, эта Кира, отдать свою дочь за него? — задумавшись, Ника произнесла свой вопрос вслух и поймала недоуменный взгляд Кира.
— Чего? — он уставился на неё, быстро заморгал ресницами.
— Ну, моя прабабушка, Кира. Которая К. Ставицкая, из дневника. Как она могла отдать свою дочь, мою бабушку, замуж за моего деда Григория. Ведь, получается, что это он, Г. Савельев, на её глазах…
Кир смотрел на неё с таким удивлением, что Ника остановилась.
— Ты что, вчера ничего не понял? Ты вообще слушал, когда мы читали?
Кир мучительно покраснел, заморгал пушистыми длинными ресницами.
— Я… Ника, я слушал, конечно. Но не очень внимательно. И Вера, она так читала… не слишком разборчиво.
— Понятно, — Ника вдруг поняла, что совсем на него не сердится. Ни за те дурацкие трусы, ни за то, что он совсем вчера ничего не слушал.
— Я только понял, что там твой дед, вроде… Он что-то тогда давно совершил…
— Ой, ну и дурак ты, Кир, — вздохнула она. — Ладно, слушай.
И неожиданно для себя начала рассказывать. Не так сухо, казённо, как было в дневнике старого Ледовского, а так, как видела это сама в своём воображении. Начиная с гордой и неприступной женщины, Киры Ставицкой, стоящей и смотрящей на солнце, и заканчивая тем, как молодой Гриша Савельев (ей он почему-то представлялся похожим одновременно и на папу и почему-то вдруг на Кирилла), ворвался в квартиру и убил…
Ника говорила вдохновенно, постоянно поясняя Киру сложные семейные связи, в которых и сама немного путалась, перемежая повествование своими мыслями и эмоциями. Кир слушал внимательно, забыв про еду, остывающую перед ним. Сочувственно кивал, иногда моргал быстро и часто, и по тонкому, как у девочки лицу, пробегала лёгкая тень от его длинных ресниц. Он снова стал похож на того, прежнего Кирилла, которому она когда-то ночью, в заброшенном и вонючем отсеке на шестьдесят девятом, рассказывала про свой мир — огромный хрустальный шар, плывущий над облаками.
— А теперь что со всем этим делать? — спросил он, когда она закончила говорить. — И как все эти события связаны с тем, что сейчас происходит? С убийством Вериного деда, с… покушением на твоего отца.
Кир, как и все остальные, избегал говорить прямо, что её отца нет в живых, так же запинался, как они все.
— Я не знаю. Но ведь должна же быть эта связь. Ведь Рябинин украл дневник — это факт. Значит там что-то такое есть. Мы просто не понимаем. И, наверное, Стёпка прав, надо передать дневник его отцу, пусть разбирается.
При упоминании Стёпки Кир вскинулся.
— Мельникову? Ну, конечно, Стёпка прав! — выпалил он. — А вдруг именно Мельников за всем этим стоит?
— С ума сошёл? — удивилась Ника.
— А почему нет? Почему Мельников не мог? Только потому, что он отец твоего обожаемого Стёпки?
Ника рассердилась. Прежний Кир, готовый рисковать ради неё всем — идти через любые КПП, вооружённую охрану, подниматься наверх, Кир, не боящийся ни деда Веры, ни её отца — тот Кир, исчез, и остался Кир сегодняшний, озабоченный глупой ревностью, страдающий от того, что ущемили его эго, и которому не было никакого дела до её переживаний. Она наклонилась к нему и тихо прошипела:
— Нет, Кир. Это ты хочешь свалить на него вину только потому, что Мельников — отец моего обожаемого Стёпки.
Лицо Кира медленно залила краска. Но сдаваться он не желал.
— Не только поэтому. Просто, сама подумай головой, за этими покушениями и убийствами явно стоит кто-то из Совета, из ближнего окружения Павла Григорьевича. Не сосед же мой дядя Вася или бригадир ремонтников Петрович всё это организовал. А Мельников как раз в Совете. Скажешь, нет?
— Мельников пытался спасти генерала Ледовского. И вообще, он с папой…
Ника запнулась. Вспомнила, что у Мельникова с отцом были не самые простые отношения. Папа называл того «высокомерным снобом», и они часто ругались, спорили… А вдруг?
— Видишь, — Кир почувствовал, что Ника засомневалась. — Непонятно, кто там в чём замешан. Все они друг друга стоят. Это для тебя они все свои, друзья твоего отца, а на самом деле, кто их знает. Дерутся там за свою власть. А ты всё, дядя Серёжа, дядя Боря. Это тебе
